Каменный фундамент. Рассказы

Тогда я поднялся и пошел обратно. Летняя ночь не бывает слишком темной, и еще издали, на подходе к селу, я увидел на мосту силуэт мальчика-подростка в широкополой соломенной шляпе, такой, какие не носят в Сибири. Я его видел и утром — он, пастушонком, гнал в поле стадо телят.

Я удивился, почему он так поздно стоит на мосту и словно ожидает кого-то.

Но прежде чем я ступил на мост, со стороны села к мальчику подошла маленькая, много меньше, чем он, девочка. И я, замедлив шаги, услышал их разговор.

— Это волки? — спросила девочка.

— Волки, — ответил мальчик.

Девочка помолчала.

— Ох, как страшно, — сказала она и е заботой спросила: — У тебя есть папа?

— Нету.

— А где он?

— Убили.

— А мама?

— И маму убили.

— А кто убил? — настойчиво расспрашивала девочка.

— Да уйди ты, уйди, — с досадой ответил ей мальчик. — Ну чего тебе надо, чего ты пристала? Уйди!

— А у меня мама есть. И папа. И деда.

— Ну и уйди. А то как дам!

И когда девочка, испуганно охнув, отошла от него, я увидел, как мальчик, потупясь, опустил голову. Я ни о чем его не расспрашивал. У ног его лежали останки растерзанного волками теленка, а рубашка мальчика на спине была черной от крови. Значит, он с поля принес теленка сюда на себе и здесь ждал, когда найдется хозяин. Он был из числа эвакуированных детей, и у него не было здесь родных.

И тут я увидел бегущую к мосту высокую женщину. Я подумал, что это, наверное, Дарья. Я не ошибся. Она подбежала и остановилась, задохнувшись от быстрого бега. Рукой схватилась за перила моста.

Мальчик поднял голову.

— Тетка Дарья, — сказал он, запинаясь, — не спал я, честное слово, на глазах у меня… А я сперва испугался… Волчица с волчатами… Зубы вот такие…

Дарья близко подошла к нему и подняла вверх свои сухие, длинные руки. Я подумал: неужели она хочет ударить пастушонка? И сделал движение, чтобы этому помешать. Но она опустила руки на плечи мальчику, припала к нему и зашептала, покачивая головой:

— Да бедный ты мой, бедный, сироточка ты моя! Да бог с ним, и с телком… Что мне телок этот? Прости ты меня, милый, коли я тебя напугала… Да идем же, идем, не стой один на мосту, сиротиночка… Идем, голубь мой…

Она взяла мальчика за руку и так, не выпуская, поднялась с моста на косогор и пошла с ним мимо чернеющей в ночи мельницы.

На просвет к горизонту мне долго были видны их силуэты: высокой, прямой, простоволосой женщины и мальчика в соломенной шляпе, такой, какие не носят в Сибири.

ДОМОЙ

У околицы Степан остановился. Здесь был конец его солдатского пути. От Бобруйска он дошел до Грозного, от Грозного — до Берлина и теперь вот от Берлина — до селения на Ангаре в Сибири. Он присел на обочину дороги. Высокая густая трава скрыла его чуть не с головой. Шумно стрекотали кузнечики; сверкая на солнце стеклянными крылышками, пронеслись вдоль дороги две изумрудные стрекозы. Придорожная мята, нагретая жарким солнцем, источала пьянящий запах.

Степан достал из нагрудного кармана гимнастерки письмо и — в который раз! — перечитал его:

«Я прошу вас отдать письмо тому бойцу, у которого было это все, а теперь нет ни села родного, ни дома, ни семьи и приклонить голову негде. Думаю: войне скоро конец. Коли не побрезгает он нашим простым сибирским житьем — пусть едет к нам. Про себя я писать не стану. Чего писать? Я не знаю того человека, и он не знает меня. А приедет — сживемся, может, как родной с родным, а не то — как знакомые. Горе с горем умеет разговаривать. А время пройдет — случится, еще и счастье заглянет. Так вы и скажите тому бойцу от меня и от всего народа нашего: милости просим. Зовут меня Андреем Максимычем Окладниковым. Живу я на реке Ангаре в Сибири».

Адресовано письмо было просто: «Полевая почта 47645-Д. Командиру».

Пришло оно в часть, когда наши войска уже штурмовали предместья Берлина. Вызвал к себе командир сержанта Степана Нарубина, показал письмо, спросил:

— Как вы на это смотрите?

Подумал Степан и тихо ответил:

— За привет ему спасибо.

А письма не взял.

Но забыть его не мог. И в дни, когда над Берлином полыхали огни последних пожаров, он часто вспоминал добрые слова незнакомого ему Андрея Максимыча.

«Был бы я помоложе, — думал он, — а мне ведь минуло сорок. Может, этот Андрей Максимыч и сам не старше меня и ждет к себе в семью молодого, вместо сына хочет принять. А я на что же ему: в братья, что ли?»

А потом ему представлялась сожженная фашистами родная деревня Мушино и вместе с нею — его дом, жена и дочь, взрослая девушка. Он видел это своими глазами: бурьяны, полонившие родное пепелище, и среди них самое страшное…

И он сознавал, что после войны жить там или вблизи будет ему не под силу. Нужно уехать куда-то подальше. И тогда приглашение Андрея Максимыча казалось ему самым желанным.