Каменный город

Кассира не было, и ведомость подал сам главбух — Карагезов. Его флегматичная физиономия с индюшачьим носом казалась еще более унылой, чем обычно.

Никритин расписался в ведомости и ждал, пока бух пересчитает кредитки, смотрел в окно.

Тучи разошлись. Над крышами повис бессильный разбавленный закат. Небо серое, сиротского цвета...

— Поганый день, а? — сказал Карагезов, подавая деньги.

— В такие дни чувствуешь себя заплесневелым, — согласился Никритин.

— Выпей водки, просушит, — бесцветно улыбнулся бух.

— С души воротит от ее запаха, — усмехнулся и Никритин, сунув деньги в карман и влезая в плащ.

— Деньги есть — выпей коньяк...

— Ладно, посмотрим. Спасибо...

Никритин шутливо козырнул и вышел на улицу, вдохнул влажный воздух. Закурил, прикрывшись руками.

Еще издали он заметил фигуру Афзала и поспешил навстречу.

— Ко мне шагаешь? А я собирался к тебе...

— Идем...

Афзал повернулся и молча пошел рядом.

— Ты что невеселый? — покосился на него Никритин. — Как твоя картина?

— Горе у нас... — отвернувшись, сказал Афзал. — Пришло извещение — Джура ранен...

— Джура? — Никритин остановился. Джура был средним из трех братьев. — Как? Где?

— Он же был в Венгрии... — Афзал обернулся, губы его дрожали. — Не хотел к тебе идти домой: вдруг Герку встречу. Наверно, и там... такие же...

«Ну, это уж во гневе... — подумал Никритин. — Даже Женька — вряд ли...» .

Женька! Странное совпадение... Еще у одного — брат... Почти ровесники.

Никритин украдкой взглянул на Афзала и устыдился. Нашел, что сопоставлять! Там — бой, а здесь Женькино паскудство... Гниль, труха! И все же во всем этом есть какая-то логика жизни.

Он молча взял под руку Афзала, сжал его локоть. Соболезновать, выражать словами сочувствие он не умел. Все чудилось — фальшиво скажется...

— Может, мне... не стоит ходить к вашим? — спросил он, выждав. — Сегодня, а?..

— Почему? — медленно повел глазами Афзал. — Наоборот...

Никритин кивнул, понял недосказанное. Людей больше — горю теснее...

Назавтра, в воскресенье, Никритин переехал к Афзалу с вещами.

С утра отправился на стоянку грузовых такси. День занимался неожиданно солнечный, но ветреный. Холодок подувал за воротник плаща. Никритин ежился, сунув руки в карманы, пристукивал каблуками по твердому выдутому ветром асфальту. Начинался декабрь, а снега все нет. Значит, лето будет безводное. Для хлопка плохо, для фруктов плохо. Собственно, об этом говорили все, — не его открытие.

Наконец подъехала свободная машина. Попался шофер-философ. Взяв в сторону от выкатившей из переулка велосипедистки в красном свитере, в красной вязаной шапочке, заявил: «Враг внутренний есть велосипедист. Правил уличного движения не признает, ездить не умеет. Виляет под самым носом. Раздавишь — отвечай. Я бы их вне закона поставил — дави, кто хочет! Тогда побереглись бы... Сказано: если хочешь сделать врагу неприятность — подари велосипед!»

Никритин посмотрел на девушку — не отстававшую, исступленно крутившую педали, — и улыбнулся.

Управился он быстро. Погрузил мольберт, холсты, краски. Выволок диван-кровать — единственную свою «мебель бессловесную», как острил Шаронов. Вынес приемник — «мебель говорящую». Оставил на тумбочке деньги для тетки.

Тяжелым вышло прощанье с дядей.

Афанасий Петрович с помятым после ночной смены лицом стоял, склонив голову, протирал платком очки.

— Ну что ж, Алеша... — сорвавшимся фальцетом сказал он. — Как могу удерживать тебя? Вей свое гнездо... Не вышло, значит, сосуществования двух систем. Не обессудь...

— Да что вы, дядя!.. — Никритин посмотрел на носки своих башмаков, вынул пачку сигарет. Встряхнув, предложил Афанасию Петровичу.

Закурили.

— Заходи... Хотя бы туда, в типографию... — сказал Афанасий Петрович. — К слову, спрашивала там тебя одна... Из газеты... Дежурили вчера вместе... Никритин, говорит, у вас нет родственника Алексея?

«Рославлева! — догадался Никритин. — Свинство с моей стороны: так и не зашел, не поблагодарил!» И впервые подумал, что она ведь работает там же, где и Афанасий Петрович.

— Зайду, дядя! — сказал он и приложился губами к его щетинистой щеке.

По дороге он остановил машину возле почтового отделения. Заскочил в тесную комнатку. На залитом чернилами и клеем столе быстро заполнил открытку: сообщил Тате о переезде. Не хотелось, чтобы она вновь появлялась в том дворе...

Тата отнесла для Женьки передачу. Сегодня сказали, что больше приходить не нужно. События катились быстро и неотвратимо. Ей даже сообщили, в какую исправительно-трудовую колонию направляется Женька. Женька — и «зека»! Непостижимо!.. Будет теперь каждому говорить: «Гражданин начальник!» А как он ревел — некрасиво, басом... Самой хотелось зареветь. И хотелось стукнуть — будь, хотя бы сейчас, мужчиной!..

Оборвалась нить прежней жизни. Ни срастить, ни сблизить концов.

Тата шагала, сама не зная куда. Домой, в эту пустоту? Ни за что!.. К Алеше, к Никритину? Только не это!.. Можно стерпеть жалость чужих, но если у близкого не хватит такта... А и хватит — останется подозрение, что это всего лишь такт...

Тата дернула подбородком, напряженно смотрела перед собой.