Каменный город

— Ну, много вы понимаете!.. — начал было Никритиин и осекся. В самом деле, разве можно? Вспомнить, чего с «Жизнью» набрался. Есть, конечно, и не ханжи. Однако здесь не о том речь: можно или нельзя. Дались эти критики!.. Можно писать и для себя, не для выставки. Но ведь женская нагота требует обрамления — обрамления природы, зелени или гармоничного интерьера. Это чутко понимали старые мастера: Рафаэль, Корреджио, Рубенс, Тициан. А тут — на фоне веревки? Усмехнувшись, он докончил: — Это было бы так же несовместимо, как несовместим блеск зелени вон с той веревкой. Давайте-ка пить чай...

Он наполнил стаканы и, порывшись в ящике тумбочки, выложил конфеты в потертых обертках. Нашел и пачечку пирамидона.

— Вы пейте, пейте, — сказала Кадмина и подошла к окну.

Присев на подоконник, она глядела во двор.

Никритин, обжигаясь, проглотил таблетку и закашлялся. Сквозь выступившие слезы он видел ее фигуру размытой, очерченной желтоватым сиянием наружного света. Она словно бы обрела невесомость и парила в квадратике неба, вырубленном оконной рамой. Рама... Рама картины — законченной, цельной...

— Нет, вас я буду писать вот так, на подоконнике! — сказал, отдышавшись, Никритин. — Но снизу, чтобы не было этой проклятой веревки! Сидите-ка так!..

Он подтянул, зацепив ногой, загрохотавший табурет, прислонил к нему грунтованный подрамник и уселся на полу. Минуту медлил. Затем начал делать набросок угольным карандашом на шершавом полотне, покрытом цинковыми белилами.

Кадмина перевела на него твердый, несколько хмуроватый взгляд своих серых глаз.

То вскидывая голову к ней, то склоняясь к полотну, Никритин торопливо клал штрихи — лишь бы успеть схватить увиденное, закрепить, не упустить! Он стиснул зубы, упрямо пытаясь перебороть тряпичную вялость рук. Голова оставалась тяжелой, саднило пересохшие губы.

— Бросьте! — качнулась вперед Кадмина и встала. В другой раз...

Она бесцеремонно выплеснула в окно чай из стакана и налила себе коньяку.

— Хотите тоже? — чуть назад покосилась она на Никритина.

— Нет, — мотнул он головой. Кроша со свистом уголь, накрест перечеркнул полотно.

Кадмина помедлила, выдохнула и запрокинула стакан. Со стуком поставила его на тумбочку. Мелкая конвульсия прошла по ее телу. Она взглянула на разоренную консервную банку, на ржавую вилку с клеймом «нерж. сталь» и предпочла сигарету вместо закуски.

— Можно взглянуть? — спросила она, уже направившись вдоль стен.

Никритин не ответил. Поднялся с места, отодвинул табурет.

Она переворачивала составленные лицом к стене подрамники — этюды, композиции, незаконченные работы.

— «Обреченные»... — признала она.

Отступила. Вглядывалась.

Никритин подошел, встал рядом.

— Вам не кажется... — она затянулась сигаретой, сощурилась. — Вам не кажется, что он, этот... крючник... что он какой-то деревянный, необязательный? Ну, что он смотрит на меня, позирует? Ведь так — он сам по себе, а обреченные сами по себе... Если бы он смотрел на них с таким, знаете, ехидным, понимающим прищуром... Попробовали бы повернуть ему голову, а?

Никритин вздернул плечи — не то соглашался, не то безразличествовал. Он слишком успел отойти от сюжета. А крючник... Стоило ли объяснять, что писал его с деда Вити?

Посмотрев еще этюды, она вернулась к «Жизни».

— А это — хорошо. Верю... — сказала она. — Жизнь... Хрупкая и неистребимая. Верю. Хочется верить!.. — Казалось, она в чем-то убеждала себя. С трудом, но убеждала. — Просто жизнь — и все! Без рефлексий и поисков смысла...

Уже знакомым Никритину движением она вызывающе дернула подбородком:

— Да и к чему, собственно, вся наша суета?

— Соломон? — усмехнулся Никритин. — Суета сует и всяческая суета...

Он сгреб пятерней губы и мял их, щурясь на полотно, вызвавшее столь неожиданные ассоциации.

— А я серьезно... — не приняла иронии Кадмина. — Ну, я понимаю, есть общие большие цели, ради которых надо — так считается — жить, искать, добиваться. Я понимаю это. Но так, умозрительно. Органической, что ли, уверенности в этом у меня нет. Не ощущаю этой необходимости... А вы?

— Не знаю... — отпустил губы Никритин. — Не знаю... Как-то не задумывался. А раз так, наверно, все-таки ощущаю. Просто — работаю...

— И уверены, что ваша работа кому-то нужна? — темно взглянула она.

— Да... Вы умеете бить по самому больному... — Он наотмашь тряхнул руками и опустился на диван. Откинулся, вытянул ноги.

На подоконник неслышно вспрыгнул кот — большой, тяжелый, дымчатый. Стеклянно сверкнул глазами, уселся, обернув себя хвостом.

— Да-а... Вы умеете быть злой... — тянул Никритин и смотрел на кота.

Он начинал терять ощущение реальности происходящего. Обыкновенное майское утро, простое, как этот табурет, и косые слова, угловатые фразы... Еще этот соседский кот, которого он терпеть не мог!.. Черт те что...

— А вы любите добреньких? — смежила ресницы Кадмина и ткнула окурок в консервную банку.

— Я люблю собак и не люблю кошек. У них глаза никогда не смеются, как у собак, — сказал Никритин и, нашарив на тумбочке конфету, запустил в кота.

Кот вякнул от неожиданности и исчез, словно растаял.