Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

– Я пойду с тобой, – решительно заявил Волькша, узнав что происходит в доме больного ягна: – Я знаю дорогу к барсучьему «городу».

– А то я не знаю, – пробасил Олькша, но возражать не стал, а, видя, как приятель расторопно скидывает одежду, чтобы намазаться согревающим снадобьем, тоже начался раздеваться.

– Мешок приготовил? – спросил его Волькша.

– Эт зачем? – захлопал глазами верзила.

– Ну ты даешь, – поразился Годинович. – А барсучиху с барсучатами ты за пазухой понесешь? А лопату хоть приготовил… Нет? Ты, что, рыжий олух, мерзлую землю будешь зубами грызть? Или у тебя слово заветное есть, на которое барсуки к тебе сами из нор полезут?

– Сам ты олух! – ощерился Олькша. От злости он прихватил изрядную пригоршню мази и принялся натирать босые ноги. – Думаешь самый умный, а? Да я тебе сейчас… Вот только в бор отойдем…

– Хватит пищать, цыплята, – цыкнула Лада. – Или сейчас я вам языки пахабные в узлы завяжу, да так на всю жизнь и оставлю. А если в лесу браниться вздумаете, так я и оттуда вас услышу. Поняли?

Ребята, конечно, понимали, что в словах ворожеи больше шутовства, чем настоящей угрозы, но притихли в миг: никогда не знаешь, когда волхова от шуточек перейдет к делу. А играть с ней в игры, все равно, что на не прогорелом кострище спать ложиться, – как ни крутись, все одно опалишься.

Когда ребята, изготовленные к раскапыванию барсучьих нор, вышли из Хорсова дома змеиная мазь уже начала действовать. Лица охотничков раскраснелись, точно они вышли из парной. Так что ледяное дыхание Мороза Перуновича[118] было им даже в радость.

– Ох, и печет же ворожеева мазь, – пожаловался Олькша, погружая меховые обучи в глубокий снег.

– А ты б еще жирнее мазал, так и вообще без обувки мог бы пойти, – подтрунил над ним Волькша, но спохватился, вспомнив Ладино угрозу наслать на них порчу за бранные разговоры, и пояснил: – Я прошлой зимой тоже пожадился, так скакал по снегу точно заяц, пока пекло не прекратилось. А после у меня с пяток кожа сходила, как с ужа по весне.

– Так что ж ты не предупредил, чухонская морда?!

– Так ты ж сам с усам, – ответил Волькша и тут же отскочил в сторону, поскольку приятель собирался огреть его пустым заплечным мешком: – Вот когда у тебя язык в узел завяжется, я за тебя с девками балагурить не буду! – пригрозил он Олькше и к своему вящему удивлению увидел, что угроза подействовала.

– Будем Роопе с собой брать? – морщась от жара в ступнях, спросил верзила.

Роопе – был матерым карельским охотничьим кобелем. В охоте на белок ему не было равных. Он всегда предугадывал, куда зверек скакнет в следующее мгновение, и оказывался с нужной стороны ствола раньше мыси.[119] Так что гонимая его брёхом белка скакала прямо на охотника с самострелом. Кроме дупельного зверья, Роопе был способен в охоте на лис и барсуков, хотя последние как-то порвали в кровь его белоснежную морду и чуть не выцарапали глаз.

Чего только не давали Хорсу за его пса. Но ягн всегда отвечал бесповоротным отказом. Зато никогда не брал мзды с охотников приводивших к Роопе на «свадьбу» своих текущих сучек: всякому зверолову известно, что от хорошо притравленного кобеля родятся способные к охоте щенки. Но даже здесь Хорс относился к своему загонщику, как к товарищу. И если сучка «не приглянулась» Роопе, ее уводили восвояси.

Услышав свое имя, пес вылез из-под сарая, где, в отличие от других собак в городце, ему было разрешено прятаться в морозы. Увидав охотничий самострел в руках у младшего хозяина, он радостно заурчал и завилял хвостом. Застоялся, дескать, я без дела, давно пора на зимнюю белку идти, а вы все на полатях лежите.

– Не стоит, я думаю, – сказал Волькша, любуясь серо-голубыми глазами и широкой грудиной Роопе: – Он же привык зверя драть, а нам барсучиха живая нужна. Она же сейчас сонная. Мы ее голыми руками, безо всякого пса возьмем. Нам бы только нору раскопать.

Волькша приготовился и дальше отстаивать свое мнение, но Олькша на удивление быстро с ним согласился.

– Роопе, домой! – приказал он. И пес, недовольно хмуря брови и оглядываясь через плечо на неразумных людей, поплелся обратно к сараю.

Охотники пошли вверх по Ладожке. Что зимой, что летом идти по реке куда способнее, чем по чащобе. Черные леса по ее берегам постепенно сменялись борами. Накатанный калядинскими ветрами наст выдерживал даже Олькшу в его широких плетеных снегоступах. И ребятам казалось, что низкое, похожее на желток гусиного яйца солнце греет по-весеннему.

– Долго еще идти? – то и дело спрашивал верзила у своего щуплого спутника.

– Можешь здесь копать, если неймется, – отвечал ему Волькша. – Только барсук – зверь умный. Он в суглинке рыться не любит. Ему супесь милее, а лучше и вовсе песок. И копать легче, и нора суше.

– Ты-то откуда это знаешь? Сам что ли был барсуком?

– Не-е-ей, мне отец рассказывал. Он много разных разностей про зверье знает.

– Тебя послушать, так Година Евпатиевич и по-звериному лопочет, – съязвил Олькша.