Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

– Я сказала, что буду думать, – наконец разъяснила она суть дела: – Я сказала, что буду думать до конца этого месяца. Я сказала, что если я захочу стать женой Ольгерда, то сама приду в Ладонь. Если нет, то пусть он забудет дорогу к моему дому.

– И они с этим ушли? – недоумевал Волкан.

– Да, – ответила Кайя, пряча взгляд.

Тысячи «почему» роились у Годиновича в голове. Казалось, начни он спрашивать, конца вопросам не будет. Но главный ответ Волькша уже знал: не смотря ни на что, Кайя любила Олькшу. Не как брата. Не как друга. Она любила его, как девушки любят парней. Не поспеши Хорсович прошлой зимой, не дай волю своей крови, олоньская охотница ни мало не сумляше ответила бы сватам согласием.

Волкан открыл дверь. Холодный ветер бросил в лицо пригоршню снега. Вечерело. Протяжно и пусто шумел лес. До конца Грудня оставалась одна седмица.

– Уоллека! – позвала с полатей Кайя.

Волкан оглянулся, но в темноте неосвещенного дома увидел лишь занавески и блюда на столе. Дом на деревьях показался ему пустым.

– Уоллека, – повторила девушка: – я… не уходи…

Парень прикрыл за собой дверь и начал спускаться по лестнице, которая ойкала и стонала, как раненая зайчиха.

Тайная вечеря

Никогда прежде Волькша не чувствовал себя таким несчастным и одиноким, как в последнюю седмицу Грудня. На шестой день, он почти всерьез ссорился с младшими братьями и сестрами за то, чтобы вечером посидеть на лавке возле мамки. Проиграв этот неравный спор, он уселся подле ног Ятвы и положил голову ей на колени. Латвица даже перестала прясть. Она отложила веретено и погладила сына по голове. Вот уже больше пятнадцати лет минуло с тех пор, как Лада опознала в новорожденном Варглобе Перунова помазанника. С тех пор сильно разрослась туча громовержцева у него на плече. Но только хвала Макоши, не взял он ни ростом, ни шириной плеч. Разве ж великие ратичи бывают такими щуплыми, нежными да домашними? Вот хоть Хорсов Олькша, бедокур и сорванец, он – как есть богатырь. Такому и в воеводы можно на княжий двор. Не пропадет он там. Не затеряется. А ее Волькша в Ладони родился, в Ладони и пригодился. То ли ошиблась волхова, то ли втихомолку сговорилась-таки с Макошью-пряденицей.

– Что с тобой, Варглоб? – ласково спросила Ятва по-латготски.

– Грустно мне, матушка, – по-венедски ответил Волкан и плотнее прижался к материнским коленям.

– От чего грустишь, соколик? – спросила Ятва, ероша русые и прямые, как у Готтина, волосы сына.

– Да так… – не особо торопился он с ответом.

В светелку вошел Година. Волькша отпрянул от матери: негоже такому детине за мамкин подол держаться.

Година с тревогой посмотрел на своего среднего сына. С того самого дня, когда даже его хваленого красноречия не хватило на то, чтобы уговорить олоньскую девицу-сиротинушку пойти в жены к Ольгерду Хорсовичу, что-то неладное творилось в его доме. На первых порах он думал, что это его гложет гордыня: ведь ни да, ни нет не сказала свату карелка. Где же это такое видано?! Но, перестав кручиниться и тайком покусывать ус, увидел Година, что не вернулась в его дом прежняя радость и благодать. Вроде как чада и домочадцы сыты, приласканы, и все же точно зависла над их полем тучка, точно кружит над их гнездом темная птица, застит Ярилов лик.

Ятва – баба мудрая. Поспрашивала денек, что стряслось, и куда это они с Ладой и обоими старшими мужиками Хорсова рода хаживали ни свет ни заря, и отчего вернулись, точно киселя в рот набравши. Ответа не получила и успокоилась. Знать, мужицкое дело. И раз супруг сам не сказывает, так лучше и не знать вовсе. Нутром чуяла, – их семьи это не касается, Хорсова затея, а что не сладилось, так ведь всякое в жизни бывает.

Детвора, та и вовсе ничего не заметила. Как играла в бирюльки, так и играет. На отцовскую кручину они, конечно, тоже косились, но стоило ей истаять, тут же забыли про нее.

И вот, только Волкан вел себя как-то странно. Сидел за столом, смотрел исподлобья. Глазами своими волчьими сверлил, точно ждал, что у отца на лбу руны проступать начнут, а он их будет как грамотку берестяную читать. Година и в прежние-то времена неохоч был чужие сокровения рассказывать, а про тайное Ольгердово сватовство он и подавно клятву дал никому ни слова не говорить. Оно и понятно: посвататься в обход венедок к иностранной девке, а в ответ получить шиша болотного, да за такое острые языки запросто со свету сживут. А Волькша все смотрел и смотрел, словно ждал, что отец начнет в чем-то каяться. И чем ближе к сроку, что назначила олоньская девица Ольгерду, тем холоднее и требовательнее становился взгляд серых Волькшиных глаз. Может сам Хорсович проговорился? Но почему тогда в глазах Годиновича столько тоски? Пусть даже они с Олькшей и приятели, пусть даже и друзья не разлей вода, но за что же отца пенять в неудачном посольстве? Большего, чем сделал Година как Олькшин сват, сам Радомысл не смог бы совершить. Кто же виноват, что приглянулась Хорсовичу такая сумасбродная девка. Година тут не причем.