Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

– Ну же, услышу я сегодня слова мужей и отцов? Или так и будете мямлить: «если бы да кабы»? – обратилась Лада к венеду и ягну.

В ответ оба потупились.

– Что ж… – покачала головой волхова: – Видать Велес с Родомыслом сегодня где-то в других местах вечеряют. Ну, раз уж нет у вас в головах ни однюсенькой мыслишки, как женишка нашего от беспутства горестного уберечь, будете делать все, как я скажу. Уж не обессудьте, ежели не по вкусу будет похлебка. Но раз уж мы ее заварили, нам и хлебать.

С этими словами ворожея запалила лучину и удалилась в потайную клетушку, в которую никогда не входил никто, кроме самой Лады и ее племянницы Рады. Судя по тому, как быстро она вернулась, все горшочки, мешочки и сверточки были у нее приготовлены загодя.

– Дам я тебе, Хорс, кувшинчик сбитня, – сказала Лада, бросая в кипящую воду стебли и корешки каких-то трав: – Как домой придешь, так распейте его вместе с Ольгердом. Скажешь ему, что это я прислала. Для пригожести жениховой.

Ягн с ужасом взирал, как волхова кидает в котелок кусочки коры и сушеных грибов. Знал, что дурного Лада не сделает, но все равно холодная змея страха елозила по сердцу. Какой ни есть, а все же родное чадо, кровинушка-детинушка.

– Да не бойся ты, рыжая башка, – успокоила его ворожея: – Ведь другого пути спасти Ольгерда от бузы вы не придумали, так что не сомневайся и не скорби. Надо так. Уразумел?

Хорс тряхнул кудлатой головой и осушил свою чашу хмеля. Година последовал его примеру.

– Кроме сбитня, дам тебе ржаную лепешку. Поутру, как проснешься, съешь от нее половину. А вторую береги пуще чем Стратим[167] врата Ирия. Буде придет ваша карелка, тут же скорми вторую половину сыну. Ну, а коли нет… А коли нет, так завтра к вечеру станет Ольгерд квелый да сонный, как рак в конце Листопада. Не жив, не мертв. Точно в киселе плавает. Проспит он опосля того несколько дней, а как проснется, так все у него в голове будет словно за густым туманом. Что вы ему скажете, то вспомнит, а что утаите, о том и не догадается. Нас трое было сватов, нам эту тайну и беречь.

Теперь только Година понял, для какой надобности зазвала его Лада-волхова. Да, не веселое ремесло чужие тайны в тенетах души хоронить, но раз уж согласился участвовать в этой затее, кривиться и ломаться не гоже.

Дожидаться пока сготовится зелье, Евпатиевич не стал. Он еще раз поклялся Дидом и Долей хранить в тайне все, о чем они тут говорили, пожелал Хорсу, чтобы вторая половина ворожейской лепешки не пропала втуне, а его строптивая невестка все-таки одумалась и пришла в Ладонь на широкий двор ягна, и направился домой.

В эту ночь Година долго не спал. Все слушал, как на других полатях ворочался и тяжело вздыхал Волькша. Знал ли его сын о «тайном сватовстве»? А если знал, то надо ли посвящать его в замысел волховы? Ничего не сказала про это ворожея. Может, забыла? Или ведала доподлинно, что не делился Ольгерд своим сокровенным даже с задушевным приятелем? Отчего же тогда у Волкана в глазах такая маята? Не было у Годины ответов на эти вопросы. Вот ведь тоже незадача – томиться бессонницей из-за чужого балбеса и своего дитяти…

Возвращение Рыжего Люта

Утро было тяжелым и пасмурным, как только может быть тяжелым и пасмурным утро последнего дня Грудня. Сырые тучи спустились почти к самой земле. То ли обледенелый туман окутал окрестности, то ли мелкая снежная морось медленно сыпалась с неба, то ли сами тучи утюжили брюхом припорошенную стерню.

Волькша лежал с закрытыми глазами и старался рассмотреть, что ждет его сегодня. Он так хотел увидеть «правильный выстрел», но «цель» двоилась и убегала от него двумя разными тропинками.

Если Кайя сегодня придет в Ладонь, то все его подозрения относительно ее чувств к Олькше, окажутся верными. Если же до конца дня она не появится, это будет означать лишь то, что она не смогла простить Ольгерду зимней несдержанности. В любом случае, Волькша останется для нее названным братом и только. Разница заключалась лишь в том, станет ли она женой Хорсовича и его, Волкана, соседкой или же еще какое-то время побудет охотницей, пока не просватает ее какой-нибудь карела или ижора и не увезет к себе на засеку доить коров и квасить ему бесподобный велле. Ни один из этих исходов не грел Годиновичу сердце. Оставалось уповать на Макошь и просто пережить этот пасмурный день.

Как назло, первым, кого Волькша встретил, выйдя из дома, был Ольгерд. Глаза его блестели, на красных, как рябина, губах то вспыхивала, то гасла глуповатая улыбка. Годинович хотел пройти незамеченным, но Олькша радостно заголосил, увидев приятеля, и… полез обниматься.

– Волькша, Волькша, до чего же мне хорошо! – лепетал он. И заглянув в его оловянные глаза, Вольк увидал, что верзила не дурачится: от счастья Ольгерд был готов расцеловать весь мир.

– Куда ты идешь, братка? – спросил Хорсович.

«Братка» отдал бы все на свете за одну весомую причину, по которой он вышел из дома, и, главное, по которой он может отказаться от разговора с добродушным соседом.