Каменный пояс, 1975

«Я тогда прямо в медведя превратился, человеческим языком разучился говорить. Тоска заела, а объявиться опять же боюсь — заберут и отправят воевать, а меня от войны тошнило. И Кириллка меня все же укараулил. Пришел я как-то темной ночью, осень уже стояла, скоблюсь в ставень — знак у меня такой был. Открывает матушка дверь, свет вздувает. Гляжу, а Кириллка сидит за столом — в кожане, в кожаной фуражке, в сапогах, ремнями крест-накрест перепоясан. Весь в коже. А я лесной бродяга. Лапти сам себе сплел, шинелька на мне старая, еще с германской привез, борода во — поверишь — лопата. Глядит на меня, Кириллка, не моргает совсем и говорит:

— Здорово, братуха, давно не виделись!

— Здорово.

— Чего ты такой обтрепанный да волосатый, как медведь?

— Ничего, — говорю. Негде хорошую-то одежку взять. Ты вот в кожу обрядился.

— Так ведь я не прячусь. Я хожу по земле открыто.

— Это кому что нравится.

— Брось дурака валять. Чего сказки сказываешь, будто тебе нравится эта собачья жизнь. От кого прячешься?

— А тебе чего?

— Ты от Советской власти прячешься, от самого себя тоже. Смотри, спросится с тебя за это!

— Не ты ли с меня спросишь?

— И я тоже. И мои товарищи. Ты презренный трус. Ты сбежал из отряда после боя с чехами.

— Я не сбежал, я у матушки был. Спроси ее, она была больна.

— Все равно сбежал. Не имел права оставаться дома. Я отпустил тебя ненадолго.

— Кириллушка, так я и вправду занедужила тогда, бог свидетель.

— Нет ему никакого оправдания! Не имел он права бросать отряд. Он должен был вернуться несмотря ни на что! Почему же приходишь сейчас?

Что я мог ему ответить? Он был железный человек, он был партийный.

— Так вот, — Кириллка так хрястнул кулаком по столешнице, что матушка вздрогнула, — мой тебе последний сказ — выходи из лесу. Не позорь меня, не позорь мать, ее седины.

— Костенька, а может, вправду, а?

— Не придешь — облаву пущу. Тогда берегись!

Ежели бы Кириллка не сказал таких слов, я бы, наверное, поскреб затылок и согласился. Мне ведь и самому осточертела лесная жизнь. А тут ножом по сердцу — облаву устрою! Будто я зверь какой! Кто бы другой сказал, куда бы ни шло. А то Кириллка, единоутробный брат. У меня в глазах от обиды помутнело. Помню, кулаки сжал, аж до хруста в пальцах.

— Попробуй, — говорю, — сунься!

И хлопнул дверью. Мне теперь юлить ни к чему, перед тобой я, как перед попом, доченька. Жизнь-то моя уже вся за плечами, теперича из нее ведь ничего не выкинешь и не изменишь».