Каменный пояс, 1976

Зачем ты дуги синие
Наводишь под глазами? —
Пахнет предзимним инеем —
И дуги лягут сами.
Зачем ты в косы русые
В двадцатую весну
Вплетаешь ленту грустную —
Чужую седину?
Негаданно, непрошенно
Сама придет она,
Годами припорошена
Святая седина.
Все станется, все сбудется
У звонкой, молодой,
Запомнится, забудется
И утечет водой.
Тогда, при увядании,
Себя подменишь чем?
Святая,
            первозданная,
                                  красивая,
Зачем?

Михаил Лаптев РОВЕСНИКАМ Стихотворение

Мы рождены в землянке —
Не в сорочке,
И наши первые учителя:
Родители — крестьяне и рабочие —
Да отчая Российская земля.
Наш юношества хлеб, хотя и горек,
На пользу шел
Встававшим к верстаку.
Ты будешь мне
До самой смерти дорог,
Рассвет,
Меня поднявший по гудку.
Еще итоги
Подводить нам рано,
Еще стучит в груди
Недавний час,
Когда десница
Башенного крана
На трудный путь
Благословила нас.
И, принимая гордо партбилеты
Из рук Отчизны —
Символы борьбы, —
Ровесники,
Вы помните об этом:
Мы — кузнецы, строители, поэты
Не только нашей собственной
Судьбы.

Петр Краснов САШКИНО ПОЛЕ Рассказ

Допахивали зябку. Над вконец опустевшими полями все медленнее и неохотнее разгорались студеные зори, уступая затем место невнятным и гулким осенним дням. Молчаливо и торжественно высились по дорогам стога, устилая далеко вокруг себя землю светлой, не потерявшей еще блеска соломой, и от нее исходил, приманивая стаи перелетных птиц, сытный и теплый запах хлеба и пыли. По пашне тонко, к непогоде, стлался низом синий дымок от подожженных копешек, пластался недвижимо, и эта его тонкость и очерченность еще явственнее подчеркивали прозрачность посвежевшего воздуха, зрелую и ясную простоту окружающего: ометы, дорога, купоросная зелень озимых, отчетливая зазубрина березового колка на неярком вечереющем небе.

Сзади, откуда я шел, разгорался широкий и холодный закат, Словно окалина, копились под ним плотные, слежавшиеся тучи, и ниже, на сизых плоскогорьях, я с трудом заметил идущего по дороге человека. Плоское поле уходило вдаль, сквозило, вытягивалось в дымке; и согбенная человеческая фигурка, казалось, не шла — плыла, покачиваясь, в степном токе, в свежей мгле, наедине со степью.

Я остановился, свернул на ковыльную обочину поля и присел к заброшенной копешке. Волглая солома долго не загоралась, ребячий язычок пламени слабо полз по соломинам и, не совладав с сыростью, сникал, испуская в отяжелевший воздух скрученную струйку дыма. Пришлось пожертвовать папиросной коробкой. Огонек неуверенно тронул бумажку, словно пробуя, потом хлопотливо перескочил на нее и, вставая на цыпочки, потянулся к соломе. Через минуту он уже вполз, обжился, обегал все в копне и по-хозяйски пустил вверх синий горьковатый дым, чтобы еще через миг выпрыгнуть на крышу и весело, с жадинкой, заплясать на новоселье…

— Выходит, последышки дожигаем, так, что ли?..

Я обернулся. В накинутом на плечи ватнике стоял дед Сашка, раздумчиво, мимо меня, уставившись в костер. В голубоватых глазах его дрожали и пропадали язычки пламени…

— Выходит, так. Садись, грейся.

— Э-э, — усмехнулся он и махнул рукой, — меня соломой разве теперь согреешь?..

Но подсел, протянул к теплу негнущиеся ладони, блаженно пошевелил пальцами:

— Разве что, это самое, форсунку внутря и соляр жечь… А ты что ж со сменой не уехал?

— Не успел, загонки смотрел.

— Да-а… А я вот с напарником прокопался, фрикционы подводят, шут их возьми… Так вот я и говорю: раньше дратвой подпоясался — и тепло, а зараз хоть на уголья садись, нету тово…

Он не договорил, нахмурился. Плясал в начавшихся сумерках огонь. Поднялись и потянули в село, тяжело взмахивая крыльями, грачи — на прибрежные ветлы, на ночной покой.

Дед Сашка молча провожал их глазами. Костер бросал на его лицо торопливые зарева, но не молодил, не сводил, как других, к какому-то одному человеческому возрасту; под насупленными, торчащими всегда значительно и несколько недоуменно бровями и в морщинках его лежали вечные тени, которые, казалось, не смогло бы высветить даже яркое полуденное солнце.

— Ну-тко, давай подбросим соломки, — вдруг с какой-то неловкостью предложил он, — да посидим, отдохнем малость.