Каменный пояс, 1983

— Потом решил, все оттого, что дом бросил, родителей и все такое, короче говоря, оторвался. Об этом же много сейчас говорят. Поехал домой, привыкать мне что ли ездить. Пожил у двоюродной сестры, на кладбище сходил, стал приглядываться к землякам. А через неделю уехал: скучно, тоскливо… Может быть, дальше — больше прижился бы, но так и в любом другом месте можно. А дома, главное, ждешь чего-то такого, а ничего нет. Поехал к жене, сына, думаю, начну воспитывать…

— Вот это правильно, — быстро вставил Николай, только теперь понявший, что все это Наумов о себе говорит.

— Может, и правильно, — кивнул приятель, — да он уже другого папой зовет. Да и вообще… Ну растил бы я его до восемнадцати лет, скажем, а потом что?

— Помогал бы, — запросто сказал Николай. Наумов усмехнулся.

— Я ему и сейчас помогаю. Так ради этого, что ли, надо жить?

— А разве вообще жить не надо?

— А какая мне от этого польза?

— Но от тебя же есть польза, — Николаю казалось, что говорит он умно и убедительно.

— На одном понятии полезности не проживешь, я думаю, — сказал Наумов. — Я вот о тебе спрашиваю, ты на месте оставался, ничего тебя не дергало…

— Да я уж скоро полгода, как между небом и землей, — развел руками Николай.

— Все равно, это временно. Да и говоришь ты не о жизни, а про работу, так?

— Ну так, — не совсем понимая, подтвердил Николай. — Но мне же все равно не по себе…

— Временно, временно — это же ясно. Мало ли отчего не спишь по ночам, но ведь ты живешь дальше и желание жить не пропадает, так?

— Да вообще-то, — соглашаясь, проговорил Николай.

— А почему не пропадает? Значит, есть ясная цель, которую ни болезнь, ни безработица не заслонили?

— Ну ясная, не ясная, — Николай задумался. — Сына надо растить, работать…

— Об этом мы уже договорились, — перебил Наумов. — Это так…

— Почему «так»? А что же еще?

— Должно быть что-то главное, важное, когда все меняется, все можно изменить, а это всегда одно и то же. Основа.

Разговор их выстраивался постепенно, забирал обоих все больше, но все же оставалось у Николая какое-то недоверие к словам приятеля, словно затеял он разговор ради разговора, по смотрел он серьезно и чего-то ждал.

— Короче так, — попробовал Николай собраться с мыслями и высказаться до конца, — семья и работа, дело, — он это с нажимом проговорил, — это самая основа и есть. Крепкий тыл. Если он, действительно, крепкий, можно без оглядки вперед двигаться.

— А куда? Цель-то какая?

— Цель одна, — Николай запнулся. — Цель такая: жить лучше.

Наумов усмехнулся.

— Лучше, — это, значит, спать на деревянной кровати, есть каждый день мясо, кататься на автомашине и смотреть всем семейством цветной телевизор…

— И работать спокойно, — серьезно добавил Николай.

Наумов хотел было возразить, но, затянувшись раз-другой сигаретой, замолчал и стал думать.

— Так вот я считаю, — уверенно проговорил Николай, и понятия не имевший, откуда что взялось у него.

Наумов кивнул.

— Не буду спорить, — проговорил медленно, — наверное, живи я по-твоему, эти слова моими были бы. Я их понимаю, слышу, но для меня они такие… бездушные, — он прямо взглянул на Николая. — А слова ко мне как-то не прививаются. Зарубку, след оставляют и отпадают, — он примолк.

— У меня, пока отсиживался, тоже блажь была, — доверительно сказал Николай. — Ну не блажь, а так… тоже задумывался. А теперь вот прошло. Работы нет — и смысла нет.

— Ничего, — сказал Наумов, — ты еще выздоравливаешь. Хуже, когда все вроде можешь иметь, а ничего не хочется… Окурок-то куда?

— Брось к печке.

— До своих похождений как я жил? Отец больной с войны, привередливый, мать еле ноги таскает, тоже: и войну пережила, и меня еще поздно родила, болезни привязались. Все было расписано: кому сколько съесть, что сделать в первую очередь, что во вторую… Не силы или там энергия, а сама жизнь экономилась. В училище я пошел, когда решили, что пора. Это только случайно с вами, почти одногодками, угодил, потому что развивался слабо.

— Да ты крепкий был, че я забыл, что ли?

— Я же сказал: пошел, когда отец решил, что пора… А в училище все-таки свобода. Выбора по крайней мере втрое больше. Тебе общежитие казармой, чуть ли не тюрьмой казалось, а я недели как пьяный жил. Открылось вдруг: запретов нет. Делай, что хочешь, говори, что вздумается, в столовой добавку хоть десять раз спрашивай.

— Не десять, а один раз, да и распорядок был не такой уж свободный, — поправил Николай.

— Ну это для тебя, для вас, понимаешь? Из училища домой я вернулся уже перекованным. Стал помогать старикам, вздохнули вроде, но их-то уже нельзя было переделать. Потом морфлот. Слушай, Коль, ведь мы же совсем еще молодые — сорока нет!

— Молодые — это, наверное, до тридцати.

— Да брось ты! А хорошо здоровому жить, а?

— Это я у тебя должен спросить, — усмехнулся Николай. — Тебя, наверное, перед второй женитьбой так разбирает, угадал?

Наумов пожал плечами и не ответил прямо.

— Прижимает, слушай… И пора мне за сменой. А ты вроде отошел, повеселел, нет?

— Да как-то позабыл обо всем, — признался Николай.

Вошла со двора Катерина, и они оба посмотрели на нее.