«Каменщик, каменщик...»

— Понимаете, как несчастлив человек в болтающемся лайнере? Пол под ногами — не пол, а одна видимость. За тонкой обшивкой — бр-р-р… — холодная смерть. Но пассажиры либо листают тонкие журнальчики, либо с любопытством поглядывают в иллюминаторы. Грозы, молнии, бешено летящие облака — весь этот заоконный апокалипсис ничуть их не тревожит. Они верят в надежность лайнера и в опытность его командира… Вот так же и в нашей жизни: громов, скоростей, ужасов и безнадег — не сосчитать, но если веришь в разумность мироздания и в благость Господа, то не боишься, как бы тебя ни трясло и ни швыряло. Я понятноговорю?

— Скорей красиво, — грустно усмехнулась молодая женщина. — Слишком красиво. Но я вас понимаю. Вы какой-то для меня открытый, словно нарочно распахиваетесь. Это, наверное, оттого, что вы тоже несчастны…

В комнате было метров тринадцать, но две стены изгадили обычные двери, а третью — балконная, и широкую тахту втиснуть не удалось. Старику стелили на внучкином коротком диванчике. Стена, у которой лежал Челышев, не выходила на лестничную клетку, однако он слышал, как хлопают двери на всех пяти этажах. То ли дом рассохся, то ли с самого начала его плохо слепили, а Павел Родионович, обзаведясь на восьмом десятке бессоницей, слуха не потерял.

Впрочем, спать мешало многое. Старик не предполагал, что квартира окажется такой запущенной. Обои, сальные и в непонятных разводах, были — особенно понизу — ободраны сплошь. Видимо, прежние хозяева держали собаку. В кухне из-за грязи неприятно было есть. Ванна заржавела, и, представляя себе, как еще недавно в ней купали пса, старик мылся стоя, отчего вода разбрызгивалась по полу.

— Не вытирай! Сама вытру! — кричала через дверь Машенька. — И не вздумай стирать свое белье. Разведешь грязь или прольешь на соседей. Сама потом ваши сранки выполоскаю.

В квартире было три комнаты. Но отдельную занял зять, внучка с Машенькой теснились в крохотной запроходняге, а старик жил на тычке, мешая всем. Ночью не спал, мучился днем, пока однажды не вспомнил о балконе. Напяливая на себя все мыслимые одежки, он теперь вытаскивал туда табурет (стул не умещался) и сидел часами, похожий на сторожиху. Потому окрестил себя по-польски «старушком». Стыдясь прохожих, вниз он глядел редко, а чаще — вдаль, на овраг, из которого вырастала гора ящиков, или вверх — в серое небо. Балконную дверь, чтобы не дуло, за ним закрывали, но он чувствовал, как нет-нет, а кто-нибудь из домашних посмотрит в стекло: мол, не помер или не сиганул через перильца? Помереть старик был готов, однако валяться на тротуаре дряхлой, обмотанной шарфами и шалями, куклой не хотелось…

«Я тут как в вольере, — думал Челышев. — Пятый этаж без лифта — вот она моя смерть…»

Возможно, он набрался бы духу спуститься на улицу и возвращался бы не спеша, приваливаясь к стенкам на каждом полумарше. Но тогда его заставили бы выносить мусор, загрузили бы магазинами, прачечной и еще Бог знает чем. Поэтому он выбрал тесный балкончик. Ненадежно приваренная к стене люлька стала последним прибежищем. Порой, как ребенок, теряя чувство реального, старик воображал, что отсюда по воздуху ближе к Америке, и значит — к Жене. Но бред кончался. Челышев стучал в стекло, и если дверь открывала внучка, то ворчала:

— Дует… Надо заклеить балкон. А то я никогда не избавлюсь от насморков и не получу аттестата зрелости.

«Не получишь, потому что не тем занята», — мысленно отвечал ей старик. Он уже кое-что знал о внучке. Однажды, когда дочь и зять ушли, Светланка заперлась с телефоном в отдельной комнате.

— Значит, сдаешь? На пятерки? Ах, у вас еще зачеты… — щебетала внучка, забыв, что стены отлично проводят ее голос. — Всё-всё время трудишься? Умник. Умник, говорю. Как живу? Плохо. Есть причина. Нет, не школа. Родители? Х-м… Они сами по себе. Я на них не похожа. Я монахиня. Не смейся… Хорошо, не монахиня, а затворница. Никуда не выхожу, вроде деда… Живехонький! Пронесло. Это бабки испарились… Макабр? Что такое макабр? Ах, это когда смеются над смертью. Поэтому и смеюсь, что жить не хочется. Тебе интересно? Что же не звонил, если интересно? Ах, новый телефон потерял?! Вовремя потерял… Почему? Потому что у меня сейчас то самое, что весной… Не помнишь? Напрасно. Напрасно, говорю, не помнишь. Тебя тоже касается. Ах, догадался?! Ну и как?

«Вот почему Машенька не вызвала ее на похороны Броньки! Она была после аборта. Шестнадцать лет — что за роковой возраст…» — вздохнул старик, тут же ощутив свою вину перед внучкой. Не качал, не растил. Машенька на версту не подпускала Женю к Светланке, и Челышев из солидарности не приближался. Только дарил коляски, одежки да трехпроцентные облигации.