«Каменщик, каменщик...»

«Старость, Пашка, гроб… Непобедимый склероз. Живет с нами тетка жены. Знаешь, что выкидывает в благословенный день пенсии? Получит свои сорок священных тугриков и тут же заказывает такси. Видите ли, ей надо торт купить и навестить приятельницу. «Теперь отвезите меня на Воздвиженку», — просит шофера. У того глаза на лбу. Небось еще не родился, когда Воздвиженка стала улицей Калинина. Как там они выходят из положения, не знаю, но едва шеф подвозит ее к нужному дому, мадмуазель вспоминает, что ее закадычная подруга здесь больше не живет. Она, понимаешь ли, давно на Ваганькове. Тогда, чтобы не пропадать торту, пенсионерка велит везти ее на Мясницкую. Начинается та же комедия, и, наконец, на улице Кирова старухе приходит на память, что мясницкая ее приятельница тоже покоится где-то там, куда на такси не подъедешь. Словом, после четвертой или пятой попытки мадмуазель в истерике, прижимая к груди раздавленный торт, возвращается «нах хаузе». Это двенадцатое число у нас, как день «икс». Я уж говорю жене: «Отнимай у нее пенсион. Ведь загнется прямо в Волге». Куда там! Палкой отбивается старушенция…»

«Склероза у меня как будто нет, но пенсии — тоже» — усмехается Павел Родионович. Второй час ночи. За стенкой зять клянется в любви жене Марка. Оказывается, завтра ешиботника выписывают из больницы, и через неделю они будут в Вене.

— Ленусь, у меня дар пророчества! Мы встретимся… Мы не можем навсегда расстаться. Увидишь, мы будем вместе, и даже очень скоро… — разливается зять.

«Господи, и охота ему врать на прощанье…» — вздыхает Челышев.

Но однажды утром пенсионного дня Машенька говорит отцу:

— Пап, тебе в проходнухе плохо. Перебирайся в отдельную. Гришек закончил роман.

«Какой роман? С Ленусь?» — усмехается старик, но вслух бормочет: мол, в проходной ему удобней. Там балкон.

— В проходной будет Светка. Пока она в школе, насидишься.

«Значит, снова сходятся…» — догадывается Челышев и настаивает:

— По-моему, в отдельной удобней вам.

— Нам удобней так. Не спорь.

— Тогда можно туда Светланку. Она хотела…

— Мало чего она хотела! Она и дубленку хочет. Откуда я возьму ей дубленку? — ворчит дочь, но старик понимает, что дубленку Машенька раздобудет. Перед Светланкой она столь же беспомощна, как старик перед Марией Павловной.

— Гришек, перетаскивайся, — кричит дочь, и Токарев стыдливо переносит в запроходную каморку книги, тетради, икону, простыни и рваные брюки.

— Видишь, тут лучше. И тахта — твоя, — морщится Мария Павловна, но старик ее лица не видит. Ему неловко, и он вздыхает:

— Неудачно ты, девочка, обменялась.

— Ужасно, папа, неудачно. Скверно. Даже не представляешь себе, как скверно. Гадко. Все гадко. Я сама гадкая… — Машенька вдруг тычется лицом в пиджак отца и плачет. Сколько мечтал об этом, и вот — пожалуйте… Но теперь старик напуган. — Ох, папа, все не так… И с тобой не так… Не надо было нам съезжаться. Разве ж я сквалыга? Просто жизнь собачья. За что ни бралась, все у меня выходило не в ту степь… А ведь не уродина, не дура. Говорили, способная. Говорили, завоюешь мир. Мужчины у тебя на посылках будут. А на самом деле я вкалывала на них, как негритянка… Отчего такая невезуха? Другие бабы и глупей, и уродливей, а их на руках носят. Чего мне не хватило?

«Женственности, — с горечью вздыхает про себя старик. — Всегда хотела настоять на своем, всех облагодетельствовать по-своему…»

— Вечно мне надо было вынь да положь, — будто слышит мысли отца Машенька. — Ждать и терпеть не умела. Ну что за дурацкая натура?! Вся жизнь прошла впопыхах: это не заканчивала, за другое принималась, и оттого ничего толком не успевала. Но ведь сколько на меня взвалили?! Сильная, вытянет. Посмотри на Гришека. Ангел! А ведь это я его тащу. Уже седой весь, а психология словно у юноши. Романтик. Подавай ему что-нибудь воздушное. Обычной жизни знать не желает. Даже денег зарабатывать не научился… Вот и разрываюсь я на всех, и никому от меня нету радости. Мама моей помощи не видела, и Витька, хоть женился, все равно какой-то заброшенный.

«При чем тут Витька? — недоумевает старик. — Чем худо Витьке? Мясо из рефрижераторов он ворует, а дачу ему оставила Бронька…»

— Заброшенный Витька… — плачет Машенька. — И ты, папа, тоже… Не хватило меня на всех. Выдохлась…

— Ну что ты, девочка?! Ты еще вон какая…

— Нет, папа. Скверны во мне, скверны мно-о-го! — рыдает Мария Павловна, и старик, утешая ее, чувствует подобие счастья, насколько это возможно вдовцу преклонных лет, лишенному угла и привычного уклада.

На этом чудеса не кончаются. Почтальонша приносит пенсию. Челышев кладет ее на потерявший былое сияние Женин холодильник. Но тут же в каморку врывается Машенька и возвращает отцу все двенадцать десяток.