Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Видите, одно другому не мешает. Впрочем, знаю наверняка, что спастись Женевскому гражданину помогли женщины. Сначала одна маркиза-аристократка, для которой он начал писать новеллы, — она была очень стара и слаба. Потом маркиза де Шатле, сама превосходно владевшая пером и увлекавшаяся математикой. Вольтеру повезло — в замке маркизы он занялся осмыслением истории человечества. Его ничто не отвлекало и не развлекало.

   — Вы хотели бы иметь такую музу?

   — Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.

   — Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.

   — И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.

   — Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?

   — Вы имеете в виду его переписку с государыней?

   — На протяжении стольких лет.

   — О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.

   — Педагогические?

   — Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.

   — Воспитывать монархов...

   — Вот именно — не к этому ли следует стремиться? Монарх — тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?

   — Мне неоткуда знать такие подробности.

   — Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин. Вольтер не обращал внимания на это предложение, пока не оказался в удалении от французского двора. Обида была так велика, что он, не размышляя, отправился к коронованному другу, и первое впечатление оказалось превосходным. Гостеприимству не было границ, любезностям со стороны монарха также, а весь двор, следуя примеру монарха, рассуждал только на философские темы.

   — Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?

   — Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и — что самое худшее — стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.

* * *

Д.Г. Левицкий, Дидро

   — Я рад, что вы занялись моим портретом, господин Левицкий, и очень рассчитываю на вашу удачу.

   — Мне остаётся поблагодарить вас за доверие, месье Дидро, результат же покажет, оправдал ли я ваше ожидания.

   — О, в этом я уверен. Но откуда у вас такой великолепный французский язык? Это присуще всем русским художникам?

   — Конечно, нет. Мне пришлось пользоваться советами господина Токкэ и притом без переводчика.

   — А, Токкэ! Вы разрешите, я не буду высказывать своего мнения об этом художнике? Лучше ответьте мне на вопрос, любите ли вы театр?

   — Театр?

   — Но что вас удивляет? Вы написали театральные портреты.

   — Я бы назвал их скорее маскарадными.

   — Вы беспощадны, месье Левицкий, и всё же? Хорошо ли знакомы вы вообще с театром?

   — Живя в российских столицах и особенно в Москве, нельзя не знать театра.

   — Там так много трупп?

   — Я бы ответил иначе. Не так много трупп, как велик интерес к ним.

   — Но театр — это частное дело небольшой группы любителей.

   — Только не в Москве.

   — Но почему же? Вы меня интригуете, мэтр.

   — Хорошо. Я попрошу вас недолго соблюдать молчание, и, чтобы вам это не показалось скучным, расскажу кое-что о интересующем вас театре.

   — Но прежде чем я погружусь в столь не свойственное мне безмолвие, ответьте хотя бы на один вопрос: театр подарила России нынешняя императрица?

   — Конечно, нет. Я не застал сгоревшего театра на самой большой — Красной площади Москвы. Его строил наш знаменитый зодчий Бартоломео Растрелли, он вмещал около трёх тысяч человек.

   — Первый театр, и сразу на три тысячи зрителей?

   — Господин Дидро, вы опять обрушиваете на меня водопад эмоций!

   — Которые мешают вам работать! Бога ради извините. И всё же это невероятно.