Камера хранения

По всему Сахалину, куда бы мы ни отправились, мы видели такие остатки. Вот тут был старый японский пирс, его взорвали. А вот тут был завод. Его забросили. Тут была японская узкоколейка. Ее разобрали. А это что проглядывает из травы? Это остатки синтоистского храма. Остов его, окруженный уцелевшими деревьями бонсай, сохранился потому, что солдаты прятали в нем тушенку. Его использовали как склад, а потому не снесли и не взорвали. Сам разрушился. А это, едва виднеется среди непроходимых зарослей бамбучника, – старая японская дорога. Ее японцы проложили специально от фумарольного поля вулкана Менделеева к морю, до пристани, чтобы возить по ней серу с вулкана. А мы что? А при нас дорогу забросили, и она заросла. Ясно. А какое у вас тут на Сахалине самое старое здание? Есть такое. Краеведческий музей. Там еще можно посмотреть, как жили ссыльные каторжане и местные аборигены – айны. Дворец почему-то сохранился. Это еще японская постройка, губернаторская резиденция, кажется. Везде остатки…

Так вот, маяк Анива. Его японцы построили в 1937 году. Это уникальная постройка. Невероятно амбициозный проект. Маяк высотой 31 метр словно высечен из скалы и вместе со скалой возвышается над уровнем моря на 40 метров. Условия тут суровые, ветра и волны. Работать было непросто. И все же долгие десятилетия маяк светил круглый год. Его заводили вручную, каждые три часа, как часы с гирьками. Двадцатипятикилограммовая гиря опускалась на гигантской цепи и заставляла крутиться яркую лампу наверху.

Маяк Анива стоит на самом краешке мыса, фактически на отдельном острове. Работавшим там приходилось добираться до маяка по морю. Они работали сменами, оставляя жен и детей в поселке. Их семьям на период дежурства мужчин на маяке даже выделялась специальная обслуга, она помогала вести хозяйство, чтобы трудности быта без мужчины не принудили семью покинуть мыс и маяк. Представляете? Обслуга для семей, чтобы маяк светил всегда, без сбоев.

На узеньком девятиярусном маяке постоянно проживало по двенадцать человек. Маяк отапливался печью. Там были вода и канализация, склад, кухня, спаленки, наблюдательная комната со столом и шкафом для документов. Витая бетонная лестница на самую верхотуру до сих пор сохранилась в безукоризненном виде.

После Второй мировой войны маяк перешел под контроль наших войск и худо-бедно работал аж до 1991 года. В девяностых маяк забросили. В двухтысячных туда стали привозить туристов. Вообще всюду на Сахалине и на островах Курильской гряды – на Итурупе, Кунашире, Шикотане – мы слышали примерно одно и то же: это забросили/закрыли/продали/перестало работать/разворовали в девяностых… И грустно, и стыдно, и в какой-то момент вызывает злость и одновременно – желание приехать, закатать рукава и починить/отмыть/исправить.

Мы подплыли к маяку в густом, теплом и сыром сером тумане. Маяк осторожно выползал из-под покрова этого влажного одеяла. Сперва крики чаек, потом контуры, неотделимые от скалы, потом он стал похож на возвышающийся в море памятник, и, только уже вплотную подплыв к гнездам перепуганных и разгневанных чаек и подняв голову вверх, можно было увидеть эту когда-то элегантную рукотворную заброшенную каменную башню.

Скалы вокруг усеяны разбитыми яйцами и мертвыми птенцами, выпавшими из гнезд. Вероятнее всего, их скинул на камни морской ветер. Швартуемся у скользких, усеянных бело-черным птичьим пометом скал. Смешение запахов – разбитые яйца, гниющие, залитые соленой морской водой тушки разновозрастных птенцов, шматки йодистой морской капусты, выброшенной на скалы, – погружает в атмосферу депрессивного звягинцевского «Левиафана». Ползем по скалам наверх. Недовольные чайки расправляют нам навстречу крылья, раскрывают крючковатые хищные клювы, гонят прочь от своих гнезд и яиц. Мы пробираемся дальше. На стене надпись «Осторожно, радиация!» – видимо, чтобы отвадить оголтелых туристов. Не помогает. Развалины всегда и везде вызывают болезненный интерес. Словно видишь смерть, но она уже прошла, уже не опасна. Интересна, завораживает, но уже обеззубела.

Крупнолапые птенцы в страхе жмутся к стенам маяка, а мы проходим мимо. Мимо кухни с кирпичной печью, мимо склада с подгнившими дверцами шкафов, мимо той самой гири на цепи, которая запускала механизм, вращающий фонарь на маяке; поднимаемся выше по идеально сохранившейся лестнице мимо выбитых окон, сорванных с петель дверей, выдранных с мясом проводов, каких-то торчащих металлических прутьев, остатков столов и стульев, заброшенных коек, опустошенных полок. Всюду птичьи гнезда, раздавленная скорлупа – свидетельство то ли продолжающейся жизни, то ли неизбежной смерти – и чайки, чайки, чайки. Их тревожные выкрики, прогоняющие нас крылья, их перепуганные дети…