Камера смертников

В тридцатые годы он работал директором школы в одном из местечек Белоруссии. Дочь росла, жила у родных в Москве, и они никак не желали отпустить ее к отцу, ссылаясь на его вечно неустроенный быт. И тут Сушков встретил, как ему казалось, хорошую добрую женщину и решился создать новую семью — не век же куковать бобылем? И в сорок хочется семейного уюта и тепла. Его новую жену звали Мария — рослая, с тяжелыми косами, уложенными венцом на голове, она привлекала мужские взгляды, и многие с недоумением пожимали плечами, узнав, что она вышла замуж за учителя Сушкова — лысоватого грустного человека.

Дмитрий Степанович любил ее, доверял ей свои тайны, и однажды в порыве откровенности, рассказал всю правду о прошлом — об отце, о школе прапорщиков, о скитаниях во время Гражданской и пребывании у белых. Даже назвал фамилию узнавшего его однополчанина по Империалистической — Ромин. Тот был из юнкеров, родом откуда-то с Урала или из Сибири, немного моложе Сушкова, но уже выше званием.

Мария и написала на мужа донос. Это Сушков понял, когда второй раз в своей жизни попал в тюрьму.

Следствие по его делу вел молоденький сержант госбезопасности. Дмитрия Степановича обвиняли в том, что он, скрыв свое офицерско-белогвардейское прошлое, дезертировал из Красной армии и обманным путем пробрался на работу в систему народного образования, где пропагандировал троцкистские идеи. Всплыла фамилия Ромина, допытывались о других связях, в том числе с заграницей, говорили, что он специально приехал в Белоруссию, чтобы находиться как можно ближе к панской Польше…

Оправдываться было бесполезно. Все его ссылки на то, что он и раньше писал в анкетах, что во время Империалистической служил офицером, и справки о службе в рядах Красной армии, в период тяжелых боев в восемнадцатом году, когда он был рядовым бойцом, а потом командовал взводом и дважды болел тифом, просто чудом оставшись в живых, положительные отзывы Наркомпроса о его работе с беспризорниками и в школах во внимание не принимались. От него настойчиво добивались выдачи тайников с оружием, имен, паролей, явок…

Суд очень напомнил ему скорый трибунал восемнадцатого года, когда он бежал из-под расстрела. Да и суда-то как такового не было — собралась тройка, названная особым совещанием, заседала буквально десять — пятнадцать минут и осудила его на долгие годы заключения. Морально и физически измотанный, издерганный духотой забитых камер и напряжением ночных допросов, он попал в теплушку спецэшелона, рассчитанную на двадцать пять человек. Но в ней оказалось более сорока — уголовных и политических.

Ехали почти месяц, на каждой станции охрана пересчитывала заключенных по головам, сгоняя их из одного конца теплушки в другой и заставляя по одному переползать по доске, положенной на нары, на свободное пространство. Вскоре, — опытные уголовные говорили, что двадцать девять дней пути это очень быстро, — по сторонам дороги потянулись изгороди из колючки и вышки лагерей: особая зона строительства Забайкальской магистрали.

В лагере Сушков сразу попал в лазарет — еще в теплушке, перед самым прибытием, незнакомый истеричный уголовник ударил его поленом по ноге, раздробив кость. Топили в теплушке буржуйку по очереди, и Дмитрий Степанович не вовремя сунулся прикурить от уголька, что не понравилось уголовнику. Тот размахнулся поленом и пробил бы «политику» голову, но один из заключенных успел толкнуть Сушкова, и удар пришелся по ноге. Так он стал хромым.

Перед войной судьба опять повернулась: вызвали в лагерную канцелярию и отправили по этапу в тюрьму, где сообщили, что его дело пересмотрено, обвинения сняты и он реабилитирован. Сушков не знал, что новый нарком внутренних дел дал указание реабилитировать некоторых заключенных, якобы исправляя «ошибки ежовщины».

В Москву поехать не разрешили, и тогда он отправился в Белоруссию — хотелось в последний раз встретиться с Марией и поглядеть ей в глаза: ничего не говоря, ничего не спрашивая, просто поглядеть и все, но Мария уехала неизвестно куда со своим новым мужем.

На работу Сушкова никто не брал. Он начал пить, опустился, бродяжничал, рискуя вновь оказаться в лагере. Дороги привели его в недавно воссоединенные районы. В большом мире шумели грозные события, надвигалась война, но Дмитрию Степановичу было все равно: если ему сообщили, что даже дочь отреклась от отца, а жена написана на него донос — кому же теперь верить? В один из дней, шагая по дороге, он и не предполагал, что судьба его сегодня вновь повернется.

Обогнала машина и неожиданно притормозила. Сушков отступил к покрытым пылью придорожным кустам — в черных легковых автомобилях ездило только начальство высокого ранга, а такие встречи не могли ему сулить ничего хорошего. Он настороженно глядел на вылезшего из машины седого мужчину в полувоенном френче и «партийной» кепке с матерчатым козырьком. Тот направился прямо к нему.

— Не узнаешь? Вот как довелось свидеться… Ну, здравствуй, комвзвода Сушков! — и он протянул руку.