Камера смертников. Последние минуты

Департамент – единственное место, где пресс-представителя не радует внимание СМИ, поскольку к тюремной системе оно, как правило, привлекается чем-нибудь плохим. Однако материал о производстве в тюрьмах вполне позитивен, и в своих интервью я подчеркивала, что нам нужно больше оптимизма и инициативы.

Тодд по профессии телевизионщик, а Фицджеральд – радиоведущий, поэтому они искали человека, владеющего пером. Они хотели молодого сотрудника, предпочтительно женщину, и, желательно, владеющую испанским. У моей мамы греческие и латиноамериканские корни, и хотя разговорный испанский у меня хромает, понимаю я вполне прилично. Они подогнали под меня описание вакансии, решили, что я успешно прошла собеседование, и в ноябре 2001 года я освободила свой стол в редакции «Айтем» и приступила к работе в Департаменте.

Недели две спустя Фицджеральд заявил: «Поедем в тюрьму Берд[22]. Тебе нужно посмотреть на процедуру распределения, об этом нас часто спрашивают».

Берд – распределительное учреждение в Хантсвилле для заключенных-мужчин. Мы пришли, отметились у охраны, и я двинулась за Ларри по коридору, откуда доносился шум воды, и вдруг оказалась среди раздетых мужчин, – они принимали душ и переодевались в тюремную одежду. Глядя на меня, Ларри принялся хохотать. Я отвернулась, думая: «Ах ты гад!» Я решила: ни за что не покажу своего смущения, хотя смущена была еще как: меня окружало примерно сорок потенциально опасных и ну очень голых мужчин. Я боялась поднять взгляд – еще обвинят, что я их разглядываю.

Ларри все время устраивал мне такие испытания: ему нравилось меня конфузить.

В другой раз он показал мне все типы камер и карцеров в блоке строгого режима тюрьмы Эстелл. В одиночных камерах содержатся самые буйные из приговоренных к смерти и обычные заключенные, если провинятся. Обитатели одиночек сидят в камерах по двадцать три часа в сутки; их общение друг с другом сведено к минимуму. Большинство членов банд ради их же блага изолированы в отделении с первым уровнем безопасности, и там царит зловещая тишина. В отделении второго уровня более шумно, а в отделении третьего – настоящий кошмар, ничего более жуткого в тюремной системе я не видела. В день, когда Ларри устроил мне этот тур, один заключенный размазывал собственные фекалии (по крайней мере, я думаю, что они были его) по окошечку в двери камеры.

Еще Ларри заставил меня попробовать батончики, какими кормят заключенных, если они себя плохо ведут или швыряются нормальной едой. Батончики делают из разнообразных измельченных пищевых продуктов, они питательные, но совершенно невкусные, похожи на несвежий кукурузный хлеб, который к тому же забыли посолить. Ларри потребовал, чтобы я съела один, – дескать, какой-нибудь репортер может поинтересоваться, каковы они на вкус, – полная чушь, конечно же. Он частенько меня морочил, такое у него зловредное чувство юмора.

Ларри во многом был как ребенок, притом очень умный, и, кажется, видел во мне родственную душу. Он прозвал меня «Мелкий Ларри», а я говорила: «В бар пойду, а от скотча и сигарет без фильтра меня увольте, и усы я точно не стану отращивать».

Моя любимая поэтесса – Дороти Паркер; в Хантсвилле ее мало кто знает. Ларри знал отлично, и иногда называл меня «мисс Паркер». Он давал мне и другие прозвища, порой слегка обидные, но это же Ларри – и я только радовалась. После больших походов по кабакам он присылал мне по электронке смешные письма с описаниями своего похмелья. «Я как дыхну – ничего живого рядом не останется». А еще ему нравилось завернуть какое-нибудь мудреное длиннющее слово. Я даже не притворялась, будто его знаю, и Ларри начинал объяснять, что доставляло ему массу удовольствия. Он любил слова; наверняка часто сидел за компьютером и выискивал, чем бы меня удивить.