Камера смертников. Последние минуты

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Помимо уважительного обращения с осужденными работа моя заключалась в контактах со СМИ. Меня всегда поражало, когда люди говорили: «Вы всего лишь рупор тюремной системы». Кто бы спорил. Это же моя работа. Но еще я разбирался в том, что нужно журналистам, помогал им: был откровенен, насколько мог. Я старался ничего не скрывать, говорил правду, – поэтому репортеры меня любили. Даже если дела шли плохо – захват заложников, побег, бунт, – я всегда думал: «Что сейчас нужно СМИ? Каким образом мне ввести их в курс дела?»

Однажды в городке Дилли к югу от Сан-Антонио произошел инцидент. В тюрьме вспыхнул бунт, или, как мы предпочитаем говорить, – беспорядки, и всколыхнулись все местные СМИ. Первые репортажи шли просто жуткие. Сообщали, что заключенные выкрали форму охранников, проникли в оружейную комнату и открыли стрельбу. Мне пришлось все улаживать. На следующий день я привел телевизионщиков в тюрьму: пусть увидят действительное положение вещей. Они были поражены, думали, что поснимают только снаружи. Однако я провел их внутрь и все показал, и материал получился неожиданно позитивным: да, случились беспорядки, но мы быстро все уладили.

Некий репортер был убежден, что в одном из рабочих помещений заключенным разрешают курить. В конце концов я ему сказал: «Приходите и сами посмотрите». Так же я поступил, когда разошелся слух, будто заключенные блаженствуют в камерах с кондиционерами. Политика Департамента, – во всяком случае, так было при мне, – гласность и открытость.

Когда в тюрьме происходило что-нибудь скверное, мы сообщали, во-первых, в Ассошиэйтед пресс и, во-вторых, в Техасскую государственную сеть – это самая большая радиосеть штата в США. Лучше сразу рассказать все журналистам, даже представив себя в невыгодном свете, чем если они узнают сами и явятся к нам. Именно так и нужно обращаться со СМИ. Так вам не придется оправдываться. Зачем нам что-то скрывать? Общественность должна знать, и, на мой взгляд, с ней следует быть честным. Я всегда помнил про Ричарда Никсона и Уотергейтский скандал: попытка замалчивания обошлась властям дороже, чем нарушения, которые они пытались скрыть. Конечно, гласность означает, что наружу выйдут не очень красивые факты, зато при этом хотя бы сохранится какой-то контроль над ситуацией.

А вообще, причины для гласности были скорее этические: мы исполняли высший и окончательный акт закона: казнили преступников, а СМИ раскрывали обществу внутренние механизмы системы. Поэтому, на мой взгляд, полезнее допустить журналистов внутрь, позволить опросить сколько угодно осужденных. Так лучше для всех: публика узнает о преступнике (или преступнице) и его или ее жизни в отделении смертников, а осужденный имеет возможность изменить всеобщее о себе мнение. И когда преступник умирал на кушетке, представители СМИ тоже должны были присутствовать и быть свидетелями. Мы старались пускать всех, ведь люди, причем не только в Техасе, а во всем мире, имеют право знать, что мы все делаем правильно.

Я не любил, когда во время казни места журналистов пустовали. К таким вещам люди не должны быть равнодушны. Государство отнимает чью-то жизнь, а большинство публики об этом и понятия не имеет. Даже в Хантсвилле некоторые казни проходили буквально незамеченными. На смертной кушетке умирает человек – и это не попадает на первую страницу «Хантсвилл айтем»!

Через несколько месяцев после Карлы Фэй казнили некоего Джонни Пайлза. В 1982 году он застрелил в Саннивейле помощника шерифа, причем, по его словам, в целях самообороны. В тюрьме Пайлз малярничал, и я иногда стоял в коридоре, и мы беседовали. Он, бывало, прислонится к лесенке и рассуждает о том, как обратился к Богу. Я не сомневался, что он, как и Карла Фэй, уверовал искренне. Однако, в отличие от казни Карлы Фэй, на его казнь не явился никто. Это меня огорчило.

Когда в Техасе в 1982 году состоялась первая после отмены моратория смертная казнь, сотни людей пришли протестовать. Они жгли свечи, студенты пили пиво, кричали и размахивали транспарантами. И еще припоминаю: на казнь Рональда Кларка О’Брайана в 1984 году явились люди, одетые в костюмы для Хеллоуина – не потому, что было 31 октября, а потому, что О’Брайан убил своего сына, дав ему на Хеллоуин отравленную конфету. Здорово, подумал я, когда противники смертной казни устраивают акции, но если они хотят за счет этого поразвлечься – ничего хорошего. Ну да ладно, по крайней мере, людям не все равно.

Исполнительный директор Департамента Уэйн Скотт собаку съел в вопросах информирования общественности; он отлично понимал: раз уж репортеры не могут видеть, что происходит в тюрьме, мы сами должны им рассказать, – и пусть используют информацию, как им заблагорассудится. И если мы честны с ними в других вопросах, – тем скорее они нам поверят.

С Мишель я познакомился во время той истории, когда Пончай Уилкерсон и Говард Гидри захватили заложницу. Я отслеживал ситуацию. В какой-то момент Скотт меня спросил: «Пончай с Говардом тебя знают?» Я ответил утвердительно, и Скотт велел мне выманить Пончая туда, где его можно будет схватить. Я уже решился на этот шаг, но Скотт, слава богу, передумал. Выполни я подобную просьбу – и с работой можно было бы прощаться, потому что ни один заключенный не пожелал бы иметь со мной дела.

Перед казнью Пончая к нему пришли родители, а он не захотел выйти из камеры. Мы с Брэззилом уговаривали его попрощаться, но он не двинулся с места. По правилам Департамента, если заключенный не выходит из камеры, то перед тем, как применить газ, полагается сделать три предупреждения. Честно говорю: никаких предупреждений я не слышал. Раз – и все! Пошел газ, а мы с «Неблагой вестью» без масок. Мы бились в дверь, пытаясь выбраться. Одно хорошо: я с тех пор бросил курить, – газ сильно подпортил мне легкие.

Иногда я делал такое, чего делать не следовало. В ночь на День благодарения 1998 года у меня возникло чувство – что-то должно случиться. Оно, конечно, и случилось. В ту ночь дежурил Ларри Тодд; он позвонил мне и сказал:

– У нас побег: заключенный из тюрьмы Эллис.

– Вот как? А имя?

– Гурул.

Имя мне ни о чем не говорило, и я спросил про номер.

– Шестьсот девятнадцать.

– Господи, так это из отделения смертников, черт бы его побрал.

Я моментально оделся и поехал к тюрьме.

В ту ночь стоял туман, и поискам он никак не способствовал, да еще кругом журналисты. Я работал с репортером из «Нью-Йорк таймс», а его редактор то и дело ему названивал. Я взял трубку и сам попытался растолковать человеку положение вещей. Я говорил: «Беглец все еще на территории тюрьмы», а нью-йоркский издатель спрашивал: «Если он на территории тюрьмы, почему вы его не можете найти?» Он никак не мог усвоить, что земли тюрьмы занимают 17 000 акров. Я объяснял, что за тюремными оградами всякие охотничьи лагеря, где полно ребят с винтовками, – они этого Гурула мигом пристрелят; а еще у нас водятся дикие свиньи, огненные муравьи и все ядовитые змеи континента. Иными словами, я втолковывал ему – у Гурула нет ни единого шанса – и одновременно: «Не ходите, дети, гулять в Техас…»

Через семь дней после побега двое сотрудников Департамента, рыбачившие на протоке Хармон-Крик, нашли тело Гурула. Они никак не ожидали такого большого улова. На Гуруле были два комплекта плотного белья и куски картона и журналы, благодаря чему он перекатился через колюче-режущую проволоку, не поранившись. Он пробежал около мили, оказался на мосту и прыгнул в воду, – наверное, услышал погоню. Под мостом глубоко и очень быстрое течение. Предполагается, что Гурул утонул сразу – из-за своих «доспехов». Свободой беглец наслаждался всего сорок пять минут. На следующий день, стоя у «Стен», окруженный толпами репортеров, я разорвал листок «Разыскивается» и объявил: «Гурул уже не разыскивается!» Господи, какой мне за это был нагоняй!

Глен Каслбери, начальник отдела внешней информации, обозвал меня ковбоем, еще на меня разозлились многие заключенные-смертники. У Гурула в тюрьме было немало поклонников, его считали героем. Узнав о побеге, они твердили: «Давай-давай, держись!» Мне следовало сказать: «Он пойман», а не устраивать спектакль. Я слишком увлекся. Да, работа была беспокойная, адреналин зашкаливал. Всякий раз, когда звонил телефон, возникало ощущение, как в русской рулетке: случиться может все, что угодно.