Камера смертников. Последние минуты

Потом они уходили, и приходила инъекционная бригада. Имена этих людей не разглашаются; они вводят осужденному в вены катетеры и пускают физраствор, а затем уходят за одностороннее зеркало. Оттуда им видно, что делается в комнате смерти, а их самих не видно никому.

Я читала жуткие рассказы об узниках, которые часами лежали, пристегнутые к кушетке в ожидании решения суда, только все это – байки. В Техасе казнь происходит почти сразу после введения катетеров. Когда осужденный лежит на кушетке с катетерами в венах, его уже ничто не спасет. Это вам не кино.

Близких жертвы провожали в ту часть свидетельской комнаты, что напротив изголовья кушетки, а потом в другую часть комнаты приводили близких осужденного. Все было тщательно продумано: эти люди друг друга не видели. Однако тонкая перегородка не мешала им друг друга слышать. То были маленькие комнатушки без стульев и с одним большим окном, выходившим в камеру смерти, и люди стояли прямо у окна. Иногда они отшатывались: увидеть вдруг так близко своего сына или брата на кушетке – или смотреть на человека, убившего твою мать или дочь, – тут поневоле вздрогнешь. Мне кажется, людей потрясала непосредственная близость происходящего. Они испытывали смущение или страх. Волновались, не знали, куда смотреть. Как подготовиться к такому событию? А некоторые, наоборот, старались придвинуться к окну, смотрели на казнь торжествуя, или с вызовом, а иногда даже стучали по стеклу.

Журналисты допускались в обе комнаты, – и мы толклись позади родственников, надеясь что-нибудь разглядеть. Даже когда я стала пресс-представителем, мне требовалось хорошо все видеть, чтобы сделать запись в тюремных документах; да и репортеры могли спросить о чем угодно, – закрыл ли, к примеру, осужденный глаза или смотрел на семью жертвы. Обычно эмоции исходили как раз от семьи осужденного. Ведь родные жертвы уже пережили свою потерю и готовы были перевернуть страницу, а семье осужденного предстояло видеть смерть близкого человека. Для них долгий и трудный путь скорби только начинался.

Поскольку перегородка довольно тонкая, родственникам жертвы все было слышно. Мне всегда казалось, что это жестоко, и я переживала: вот мать смотрит на казнь того, кто убил ее ребенка, и вдобавок к собственному горю ей приходится слушать, как выплакивает свою боль другая мать, ведь для той исполнение правосудия – самая ужасная участь.

Однажды я видела, как женщина рыдала и билась в стекло, в другой раз – как женщина кричала и пинала стену. Я видела матерей, которые умоляли, матерей, которые взывали к Богу, матерей, которые кричали, что их сын невиновен. Две потеряли сознание. Неудивительно, что иногда осужденные просили родителей не приходить.

После того как свидетели занимали свои места, из камеры смерти доносился металлический звук закрываемой тяжелой двери и поворачивался ключ. Из комнаты за зеркалом выходил сотрудник тюремной администрации и сообщал, что можно продолжать. Начальник тюрьмы спрашивал: «Смит, вы желаете произнести последнее слово?» С потолка к губам осужденного опускался микрофон, и он мог что-то сказать – или не сказать ничего. Обычно начальник тюрьмы еще во временной камере предупреждал заключенного, что у него будет одна-две минуты, иногда шутил: «Большую речь не сочиняйте». Поэтому последнее слово часто заканчивалось примерно так: «Ну все, начальник» или «Я все сказал».

Если верить всему, что говорят на кушетке заключенные, можно подумать, будто в Техасе сотнями казнят безвинных. Однако не думаю, что при мне казнили хоть одного невиновного. Порой осужденные каялись Брэззилу в совершенном преступлении, зато потом, на кушетке, заявляли о своей невиновности. Ему они признавались: «Не смогу я лежать там и объявить, что я это совершил». Они просили его помолиться об их прощении, а потом, лежа на кушетке, начинали лгать. Так они поступали ради близких, не желавших верить в их вину. А у кого-то мать заложила дом, чтобы нанять адвоката. Отчасти я понимаю желание защитить своих любимых, но когда человек лежит на кушетке и в венах у него иглы, – пути назад уже нет. Надежда потеряна. К чему лгать?

Иногда приговоренные признаются на кушетке в совершении нераскрытых убийств, как, например, Билли Викерс, заявивший, что он был наемным убийцей и убил больше двенадцати человек. Некоторые желали кого-то реабилитировать и представляли свою версию преступления.

Кто-то обвинял полицию в коррупции, а государство – в убийстве. Потом читаешь его дело, – а там и отпечатки на орудии преступления, и кровавые следы от места убийства до дома осужденного.

Рики Макгинн, – я до сих пор со слезами вспоминаю его мать в нарядном платье, прижимающую к стеклу морщинистые ладони, – был единственный, кому Джордж Буш во время своего губернаторства дал отсрочку. Я брала у Макгинна интервью, и он произвел на меня впечатление человека, вполне способного изнасиловать и убить свою двенадцатилетнюю падчерицу, – за что его и осудили. Он клялся в невиновности и настаивал, что тесты ДНК ее подтвердят.