Камера смертников. Последние минуты

Майклу Джонсону повезло больше. Он покончил с собой в 2006 году, за 16 часов до казни – бритвой вскрыл себе вену. Он написал кровью на стене: «Я этого не делал!» – хотя улики говорили противоположное. Не знаю, боялся ли он кушетки или просто хотел сам распорядиться собственной жизнью, умереть на своих условиях, а не по приказу государства.

Иногда родственники убитых, выходя из комнаты свидетелей, были недовольны, что осужденный не обратил на них внимания или не попросил прощения. Грачук спрашивал: «Вас расстроило, что он не извинился?» Отец или мать жертвы порой отвечали: «Да. Он трус, ему следовало признать свою вину». Другим было все равно. Впрочем, то лишь абстрактные вопросы, – неизвестно, что чувствовали бы эти люди, признай осужденный вину. Некоторые сердились как раз на то, что преступник имел дерзость извиниться, а раньше не извинялся. Кто-то вообще не знал, как расценивать подобные извинения, поскольку возникала дилемма, – простить или рассуждать по-библейски: око за око? Техас – штат очень консервативный, здесь чтят христианскую религию, но даже Библию можно толковать по-разному. Грачук спрашивал: «Вы принимаете извинения, которые он принес, лежа на кушетке?» Мало кто принимал.

Некоторые люди разочаровывались: они пришли и увидели, как тот, кто убил родного им человека, просто засыпает. Никакой крови, боли, криков, – а ведь с его жертвой было совсем иначе. Помню, кто-то из семьи убитого заметил, что с удовольствием полюбовался бы, как преступника забивают камнями. Большинство людей высказывались в том духе, что «все слишком быстро кончилось» или «ему бы помучиться».

Я согласна с Ларри: казни не приносят успокоения, как о том твердят журналисты и широкая публика. Казнь – чистой воды возмездие, но я не могу винить родных жертвы за желание отомстить, – я бы на их месте требовала того же. Видимо, таково назначение казни: пусть родных жертвы не мучит мысль, что преступник продолжает жить, в то время как дорогой им человек мертв. Вот только скорбь этим не унять.

Получается, казнь, с какой стороны ни посмотри, событие печальное. Печально, что произошло убийство и ни в чем не повинный человек потерял жизнь. Печально, что люди так поступают друг с другом, и печально, что нам приходится стоять и смотреть, как умирает человек. Чему тут вообще можно радоваться? Всем плохо. И это тяжкое зрелище мне приходится видеть снова и снова.

Роль связующего звена с внешним миром становилась все более трудной и мрачной. Меня одолевало уныние. Как любил спрашивать Грачук: «Вы довольны, что пришли?» Кто же будет доволен при таком трагическом раскладе?

Мне не нравилось, что многие люди видят только одну сторону проблемы. Не мое дело было представлять обе стороны, но смертная казнь – единственная животрепещущая тема, на которую я могла рассуждать на основании личного опыта. Всякий раз, когда обнаруживалось, что собеседник имеет по поводу смертной казни определенную точку зрения, я начинала отстаивать противоположную.

Кто-то, например, яростно защищал смертную казнь, говорил, что государство имеет полное право приговорить человека, совершившего страшное преступление, к смерти, а я тут же отвечала: «Ладно, я вас понимаю, но есть и другая сторона вопроса. Как насчет человека, который совершил преступление, когда ему было семнадцать? А теперь он не представляет опасности для общества?»

Я все больше и больше задумывалась о судьбе отдельных осужденных. Леонарда Рохаса казнили за убийство его девушки и брата, с которым, как он подозревал, она ему изменяла. Лично я не стала бы казнить Рохаса, ведь преступление было продиктовано страстью, а не спланировано. Потом еще этот Закон о соучастии, согласно которому человек, нажавший курок, может получить пожизненное заключение, если будет сотрудничать со следствием и выдаст соучастников, а тот, кто курок не нажимал, получит смертный приговор. У меня такое в голове не укладывалось – настоящий произвол.

Люди также часто выражали недовольство по поводу обычая последней трапезы: «Просто безобразие – так с ними церемониться после того, что они натворили». Я в таких случаях спрашивала: «А если бы вашему родственнику вынесли смертный приговор, – вам бы, наверное, хотелось, чтобы он перед казнью порадовался вкусной еде?»

Когда мой собеседник резко выступал против смертной казни, я могла ответить: «А если бы убили вашу жену? А дети у вас есть? Если бы вашу дочь изнасиловали и зарезали?» Свои аргументы я черпала из известных мне уголовных дел, из реальных фактов. А уголовных дел я знала множество. Будь вы на месте родителей Дженнифер Эртман и Элизабет Пенья, которые больше часа подвергались групповому изнасилованию, а потом Питер Канту затоптал их насмерть, – огорчило бы вас зрелище его казни? Или на месте родителей Кристины Бенджамин, которую Джейсон Массей изнасиловал, изрезал, выпотрошил и обезглавил в 1993-м? (Уже на смертной кушетке он признался, что выбросил голову жертвы с моста в реку Тринити.) Я предлагала собеседнику почитать подробности некоторых дел – не затошнит ли его?