Камера смертников. Последние минуты

Моего нового начальника репортеры вскоре прозвали «Без комментариев», потому что он просто не хотел с ними разговаривать. По тюрьмам он не ездил и, получается, отстранился от дела – ведь репортеры бывали именно в тюрьмах. И им не очень-то нравилось получать отписки по электронке. Он с головой ушел в административные дела, вопросы бюджета (который принимался только раз в два года). Я занималась организацией интервью в отделениях смертников, в женском – по вторникам, в мужском – по средам. Журналисты стали напрямую спрашивать, чем занимается мой начальник. Жалобы на него дошли уже до канцелярии губернатора, и на каком-то мероприятии Брэд Ливингстон, новый исполнительный директор Департамента, спросил у меня: «Что вы думаете о своем новом руководителе?» – «Ничего не думаю, он пустое место». В конце концов Брэд вызвал его к себе в кабинет и посоветовал быть поэнергичнее, а когда тот не послушался, его перевели в другой департамент.

Помню, я одевалась дома, и вдруг звонит Брэд, просит приехать к 08:15. Я подумала, мне будет нагоняй, а меня назначили исполняющим обязанности начальника.

Несколько месяцев я руководила отделом по связям с общественностью без дополнительной платы, без какой-либо помощи, и это означало полную боевую готовность – круглосуточно и без выходных. В пять я приходила домой, но журналисты еще вовсю работали, и все вечера я проводила у телефона. В 2004 году я ждала ребенка и, сидя на УЗИ, говорила по сотовому с начальником тюрьмы, решала какие-то проблемы. На мое тридцатилетие муж устроил вечеринку-сюрприз, а мне пришлось все время бегать отвечать на письма по электронке. Вот такая у меня была жизнь – то пикает почтовая программа: пришло письмо, то звякает телефон: пришла эсэмэска. В основном текущие вопросы, но иногда и сообщения о разных чрезвычайных событиях – ранили надзирателя, заключенный покончил с собой, кто-то совершил побег.

Одна-две попытки побега делались каждый год – та еще нервотрепка: днем ведь никто не бежит, бегут среди ночи. И вот мне звонят и говорят: «цифры не сходятся». Иными словами, при пересчете заключенных кого-то недосчитались. Я немедленно сообщала СМИ, потому что обнародовать информацию следовало как можно скорее. Если сбежавший кого-нибудь убьет, нам обязательно отзовется. Такое однажды случилось: мы не успели сообщить о побеге, а беглец вломился в ближайший дом, убил хозяина и забрал машину.

Если побег происходил, скажем, в Амарилло, мне полагалось разослать информацию во все местные СМИ, передать им описание и фотографию преступника.

Выступление перед журналистами не ограничивалось собственно выступлением, следовало еще подготовить площадку. Нельзя позволять журналистам бродить по всей тюрьме, снимая что можно и чего нельзя, поэтому я должна была приехать, найти для них подходящее место и постоянно держать в курсе дела, чтобы они не начали сочинять сами.

Однажды произошел побег в Сан-Антонио, и мне пришлось поехать туда прямо с заседания в Остине. Среди ночи я отыскала круглосуточный супермаркет, купила подушку, смену одежды, – дело было в разгар лета, – и спала прямо в машине.

Когда приближался ураган, все тюрьмы на побережье полагалось эвакуировать, и, значит, мне приходилось дежурить в командном центре в Хантсвилле, занимаясь медиаоповещением, а руководство тем временем разрабатывало стратегию перевозки тысяч заключенных в безопасное место.

Не работа, а беспощадная гонка.

Месяцев через пять меня наконец утвердили в должности, и я стала первой женщиной – начальником отдела по связям с общественностью в Департаменте уголовного судопроизводства. Я сразу подумала: «Здорово, неужели я теперь смогу нанять помощника? И буду больше получать?»

Удачи тебе в разборках с политиканами и медиамусорщиками по поводу «убиваете людей, как собак». Пошли они все к черту! Кстати, нашел отличную цитату, последние слова Х. Богарта: «Не стоило мне переключаться со скотча на мартини».

ТЕДНС (Твой единственный друг на свете)

Письмо Мишель от Ларри, 21 марта 2004 года

Когда я носила ребенка, казни перестали быть абстрактным явлением, теперь они затрагивали меня лично. Я читала, что уже в материнском чреве ребенок все слышит, – поэтому некоторые стараются во время беременности слушать музыку или учить ребенка иностранным языкам. А я стала бояться, что у меня малыш будет слушать последние слова осужденных, их жалкие извинения, отчаянные выкрики о невиновности, всхлипывания и хрипы. У меня появились суеверные страхи, что злобный дух осужденного, покидая его тело, может войти в моего ребенка, и он родится порочным. Я видела подобное в каком-то фильме Дензела Вашингтона, и теперь мне это казалось возможным.