Камера смертников. Последние минуты

В отделении смертников Кроуфорда звали не «дядя Хилти», а «Старик». Как раз перед уходом Ларри назначили день казни Кроуфорда, которому уже исполнилось шестьдесят четыре. Он сказал, что из своей последней трапезы все бы отдал за кусок сомятины, но сомятины в тюремной кухне не водилось. Я подумала: «А ведь в ближайшем магазине наверняка есть». Пошла и купила кусок за семь долларов, попросив продавца никому не говорить. Он сказал, что все понимает, и на месте подсудимого радовался бы, если бы для него так же постарались.

Я отнесла рыбу начальнику, и он пообещал передать ее Брайану Прайсу, хотя и был слегка ошеломлен. «Чего ради вы утруждаетесь?» Я задумалась, потом ответила: «Он этого не ел с тех пор, как попал в тюрьму, и самое малое, что я могу сделать, – достать ему рыбу, пусть даже он и не заслуживает». Потом, однако, меня терзало чувство вины. О чем я вообще думала? Ведь он убил ребенка. Что со мной не так? Еще я боялась, что он скажет, лежа на кушетке: «Мисс Лайонс, спасибо за сомятину, вы так добры». Он и сказал, но, слава богу, не в последнем слове, а когда вошел. Никто его слов не понял, и потому сомятина в протокол не попала. Больше я так не делала: мне было очень стыдно и неловко.

В то время у меня уже начался душевный разлад, но я еще поддерживала свой образ сильной личности. Посмеивалась над людьми, которые сильно переживали во время казней, в том числе и над одним репортером из «Хьюстон кроникл». Она писала, что это самое ужасное зрелище в ее жизни, и после него ей пришлось лечиться.

«Господи, – думала я, – журналистка называется, не может осветить простое событие, а ведь должна делать это без всякой истерики. Детский сад!»

Я действительно презирала таких людей. Конечно, с моей стороны тут не обошлось без некоторого снобизма – я, мол, женщина, и могу все переносить спокойно; я круче, чем те журналистки, которые сразу бегут в туалет выплакаться. В Департаменте в основном работали мужчины, и на казнях я, как правило, была единственной женщиной. Нас принято считать слабыми, и я старалась убедить коллег, что есть исключения.

Трудности с моим повышением опять же доказывали: женщине, чтобы завоевать признание, нужно работать много больше, чем мужчине на такой же должности, притом платить мне столько же, сколько платили мужчинам, никто не собирался.

Одна газета напечатала материал о зарплатах пресс-представителей учреждений штата: оказалось, самые низкооплачиваемые сотрудники – я и еще одна женщина из Департамента общественной безопасности. А ведь мой Департамент – это 38 000 сотрудников, 75 000 условно-досрочно освобожденных и 150 000 заключенных, и мне приходилось общаться с прессой от имени такого количества людей. А получала я меньше, чем пресс-представитель Комиссии по делам молодежи – тюремной системы для юных правонарушителей. Причем он как-то заявил, что не может сообщать все мелкие подробности, и часто игнорировал запросы журналистов. Мои начальники все это отлично знали, но ни черта не хотели менять. Думаю, они считали себя очень продвинутыми уже потому, что вообще приняли меня на работу.

Не могу даже рассказать, сколько я наслушалась неуместных комментариев, пока работала в Департаменте; некоторых сотрудников-мужчин я опасалась больше, чем заключенных. Однажды мы ехали с коллегой из одной тюрьмы в другую, и я пожаловалась на головную боль; он начал массировать мне затылок. Вместо «Какого черта?!» я, смутившись, пробормотала: «Спасибо, все-все, мне уже лучше». Подобное случилось дважды, и я жалею, что не дала ему должный отпор. Как-то раз мы с одним начальником тюрьмы, беседуя, шли по коридору, и когда проходили мимо пустой камеры, где лежали матрасы, он вдруг остановился и спросил: «Как насчет взять матрас и покувыркаться?» Он был неплохой человек, и я просто рассмеялась. Не хотелось показаться занудой, которая злится на «безобидные шутки», но подумала: «А ведь я могу моментально лишить тебя работы…» Хотя, опять же, вероятнее всего, не могла.

На собраниях мужчины, здороваясь, всегда меня обнимали. Мне вовсе не хотелось со всеми обниматься. Почему они не могли ограничиться рукопожатием, как друг с другом? Все это меня страшно злило, но я не роптала на судьбу, молча играла свою роль – иначе долго бы я там не продержалась.