Камеристка

Между тем образовалась новая аристократия. Она состояла из крупных землевладельцев и чиновников администрации высокого уровня, которые отвернулись от абсолютизма, а также из богатых буржуа. В парламенте их интересы представляла мощная группа юристов и писателей. Были и многие молодые аристократы, приверженцы революции и до глубины души презиравшие старый режим; большая их часть сражалась в Америке за свободу, и эти герои и привлекали на свою сторону большую часть делегатов. Не было резкого разграничения в партиях. Когда хотели чего-нибудь добиться, искали себе поддержку большинства. Можно было только различить среди парламентариев правое и левое крыло, а также радикально демократическое.

В правое крыло, например, входил граф Мирабо. Еще к нему можно было причислить генерала де Лафайета. И он бился за благосклонность народа, но одновременно старался завоевать доверие и благоволение короля. Это не всегда ему удавалось.

Маркиз де Сад очень метко выразился:

— Генерал де Лафайет хотел бы быть слугой двух господ, а такое удается лишь немногим — он тоже провалится.

Он работал с месье Жан-Сильвеном Байи, мэром Парижа, который в обычной жизни был знаменитым астрономом.

За правое крыло выступал и епископ Отенский, Шарль Морис Талейран, который, однако, вскоре отрекся от духовного сана и стал заниматься только политикой.

Для большинства этих господ после Законодательного собрания глава «Революция» была закрыта, они уехали за границу и только вместе с Наполеоном снова вернулись на родину.

Левое крыло, конечно, тоже существовало. Эти господа были связаны с капиталом еще теснее, чем правые. И знаменитый ученый, известный химик месье Лавуазье, тесно сотрудничал с Национальным собранием.

До 1792 года некоторые из них отошли от целей революции. Другие примкнули к жирондистам[64] или якобинцам.

Радикально-демократическое крыло Национального собрания было довольно маленьким, но очень влиятельным. Их глашатаями выступали юрист Робеспьер, Петион де Вильнев, который позже стал мэром Парижа, адвокат Дантон, врач Марат, месье Жак-Рене Эбер, получивший прозвище Папаша Дюшен, а также адвокат Камиль Демулен.

Жан-Полю Марату приходилось трудно. Его соратники в Национальном собрании старались заставить его замолчать. Его личная жизнь, к сожалению, была выше всякой критики. Он был неподкупен и вел почти аскетичный образ жизни. Тогда просто издали приказ о его аресте по прозрачному поводу, будто он оскорбил члена парижской городской администрации. В действительности он доказал коррупцию этого господина, и для многих он стал бельмом на глазу.

— Что значит «бельмо на глазу»? — возбужденно спрашивал папаша Сигонье. — Он скорее был как заноза размером со столб. Он бескомпромиссно критиковал двор и глашатаев буржуазии, таких как господа Байи, Неккер и прочие.

Как только Марату предъявили обвинение, он подробно разъяснил обстоятельства дела. Собственно, теперь им должна была заниматься не городская администрация, а суд, но приказ об аресте Марата отменять не собирались. Тогда ему пришлось исчезнуть.

Незадолго до того как Национальное собрание уступило место демократически избранному правительству, графу Мирабо еще удалось пробить один закон. В нем говорилось, что «все бунтовщицкие сборища, вооруженные или невооруженные, для совершения незаконных актов против личности или собственности или для нарушения общественного мира» будут преследоваться и наказываться.

— Наконец-то хорошая новость, — радовалась мадам дю Плесси. — Это означает, что теперь есть управа на этих плебеев, потому что во второй статье написано, что общинным чиновникам Парижа «четко приказывается в случае необходимости привлекать даже военные силы, чтобы разгонять эти сборища людей и восстанавливать мир и безопасность». Штрафы, которыми грозят при этом, строги почти как в Средние века, если чернь не захочет мирно разойтись по домам, — удовлетворенно произнесла моя госпожа.

— Это удивительно, — решила я, — если подумать, что все реформаторы страстно боролись против любого вида наказания, начиная с господина Вольтера.

Мадам Франсина взволнованно сунула мне газету под нос. Это в самом деле было невероятно: сопротивление чиновникам и стражам порядка, ношение оружия каралось смертью. Кто подбивает людей к сборищам, тому грозит заключение сроком от шести до двенадцати лет. Тут все и увидели, насколько велик страх перед необузданностью черни. Особенно опасную жизнь вели пекари и мясники, а также мельники. Их обвиняли в том, что они создают запасы муки и мяса, чтобы потом продавать их по самым высоким ценам состоятельным людям.

Я сама как-то стала свидетельницей «судебных разбирательств» на улице, причем обвинители одновременно были и судьями, да к тому же еще взяли на себя роль палачей, которые на месте привели в исполнение приговор. Так как я хотела избежать, чтобы мое чувство справедливости не толкнуло меня на какой-нибудь необдуманный поступок, я отвернулась и пошла в переулок. При этом я вспомнила предостережение папаши Сигонье: