Камерные репортажи и житейские притчи

— А зачем человек рождается?

— Учиться душа приходит. Ошибки свои исправлять. Миру служить.

Такие диалоги происходили нечасто. Обычно прадед просто сидел или шёл рядом. Внучка не помнила его ни плачущим, ни смеющимся — всегда в одном ровном настроении. Он никогда не кричал, не ругался, не переходил на шёпот и не менял интонаций при общении с детьми, как нередко поступают взрослые.

Дом Семёна Кузьмича был особым местом. Посетители кладбища старались отблагодарить того, кто помог им проводить близкого в последний путь, несли подарки, даже деньги. А он ничего не брал. Не из высокомерия, не из напускного благочестия и не из страха осуждения или наказания. Просто не брал, потому что ему было не надо, потому что это не его — на том зиждился его внутренний мир. К слову, отказаться умел так, что люди не чувствовали обиды.

Зарплатой и пенсией распоряжалась жена, Ирочкина добрейшая прабабушка Дуня. И практически всё, что оставалось после покупки продуктов и самых необходимых вещей, раздавала детям, внукам и правнукам. Так что в доме не было ни телевизора, ни ковров: голый дощатый пол, старая деревянная мебель и большой круглый стол, за которым каждый день сидели разные люди.

«Папа, люди же заходят, нам совестно, что ты так живёшь, — тревожились дочери. — Давай мы купим тебе хотя бы новый шкаф». Семён Кузьмич успокаивал, убеждал, что этого точно не нужно. Тогда шли к матери:

— Мама, может, хоть ковёр на стену?

— Мы же у людей на виду, — улыбалась она в ответ.

— Но неужели стыдно, когда уют в доме?

— А разве уют — это ковёр на стене? — качала головой мама Дуня.

Что ещё дети не могли понять — почему Семён Кузьмич всех пускает в дом. Мог бы пристройку сделать, так сказать, офисную. Ну или, на худой конец, принимал бы посетителей в коридоре. Он же непременно всех провожал в зал и усаживал к тому самому столу, за которым с женой обедали и ужинали. «Когда он согласился на эту работу, мы понимали её как служение людям, так что наш дом — он для всех открыт. Если мы с вашим отцом от этого устанем, уедем отсюда в деревню, а кладбищем станут управлять другие», — пыталась объяснить мама Дуня.

Они не уставали. Свет в доме Семёна Кузьмича зачастую не гас ночь напролёт. Он не прогонял отцов, потерявших детей и с горя напившихся, не прерывал многочасовые монологи жён, только что похоронивших мужей. Он был с ними со всеми, он жил на кладбище. Жил, пока не похоронил там свою любимую Дуню. Тогда и понял: его кладбищенский век подошел к концу.

…Сидели на могилке Дуни — Ирочка с мамой и Семён Кузьмич.

— Дедушка, — говорила мама. — Смотри, какая у тебя красивая правнучка растёт! Счастливая будет!

Семён Кузьмич склонил свою совершенно седую голову к правнучке и, глядя ей в глаза, по обыкновению негромко сказал:

— Обязательно будешь счастливой, милая. Но произойдёт это, когда людей полюбишь и служить станешь миру.

Эти последние его слова стали для Ирочки и благословением, и напутствием. Ни красота, ни ум, ни успех, ни большие деньги — ничего из этого, как убедится она впоследствии, само по себе не приносит счастья. «Ты был прав, только любовь к людям и к миру», — прошептала взрослая женщина, склонившись к скромному памятнику на большом кладбище. С фотографии смотрел белый как лунь старик, её прадед. Он словно бы по-прежнему следил за порядком в мире мёртвых и живых.

Дед

Маленькой Саше снился сон: волшебные разноцветные мелки, которыми она рисует на тёмном асфальте, и нарисованное тут же оживает: деревня, лес и пригорочек, шалаш из берёзовых веток. Снился смеющийся дед, костёр и печёная картошка. Гусиное перо в волосах, кукла в коляске, бабочка на ладони, а ещё стеклянные бусы. И так радостно, так радостно было Саше, пока вдруг не позвал её чей-то голос — позвал, будто схватил и потянул вниз, в темноту. Саша проснулась. Она была в комнате одна. Медленно-медленно (ноги в последнее время почему-то не слушались, были как ватные), придерживаясь за стеночку, она подошла к двери в кухню и услышала, как взрослые тихо говорят о ней. Снова про кровь и что привезённые кем-то из Израиля лекарства не помогли, и надежды больше не осталось…

Саша не хотела умирать. Она это твёрдо знала. Но сообщать взрослым не собиралась. Думала: «А зачем? Они втихушку говорят обо мне и моей смерти, будто дело уже кем-то решено. И даже не спросят, согласна ли я!»