Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников

В тот вечер за то, что мы плохо запомнили положения предписания, нас выстроили перед казармой и одного за другим стали толкать так, чтобы мы бились лицом об стену. Один парень сломал нос, другой лишился нескольких зубов.

– Новобранцы, – сообщил нам потом Боров, – сегодня знаменательный день. Еще несколько таких же, и вы станете настоящими мужчинами!

Глава 7 Время плакать

В одну неделю вся моя жизнь изменилась – все мои представления о том, каким должен быть настоящий мужчина, что такое добро и зло, что правильно, а что нет. Но тогда я мог оценить свои чувства не более, чем жестоко израненный человек может оценить свою боль.

Внутренний шок порождал оцепенение, психологическую беспомощность. А результатом всего этого становился панический страх. Было совершенно невозможно заставить себя не бояться старших. Мы становились изворотливыми, как крысы, которых били электрическим током. Сначала нам не удавалось найти ни одного момента, когда можно было расслабиться. Мы постоянно сжимались в ожидании очередного удара.

Некоторое время мне на самом деле казалось, будто жизнь дома в семье, беззаботные школьные деньки были лишь плодом моего воображения. Каким далеким теперь все это казалось и каким туманным. Время – вещь относительная. Меня лишили юности. За одну неделю я стал взрослым.

«Новобранцы, новобранцы, чистите свои сапоги. А потом можете поплакать на своей койке». Эти слова после тяжелого дня курсанты напевали уже давно. Ночь всегда сопровождалась для них тоской. После отбоя можно было предаться воспоминаниям, глубоко вздохнуть и под покровом темноты дать волю сдерживаемым эмоциям, боли и страху.

Когда дежурный по казарме сержант заканчивал свой осмотр, после любого дисциплинарного взыскания мы лежали на койках, думая о доме, в основном о своих матерях, иногда о сестрах. Ведь некоторым из нас было всего по пятнадцать лет. А может, мы даже испытывали некоторое удовольствие от своего горя. С некоторыми иногда так бывает. Когда никто нам не сочувствовал, мы сочувствовали сами себе. И тогда мы лили слезы. Никто не мог видеть этого, а всхлипывания слышали лишь немногие.

У некоторых новобранцев, как у меня, только начали ломаться голоса. Во сне мы иногда громко звали матерей. Странно, но я никогда не слышал, чтобы хоть один курсант назвал имя своего отца. (Потом я узнал, что умирающие люди всегда зовут матерей.) Отец – глава семьи, и его строгость и скрытая любовь часто помогают сыну укрепить в себе боевой дух. Но когда необходимоутешение или когда часы человека на этой земле сочтены, он думает о матери.

Тому, кто незнаком с образом мышления японцев, некоторые наши поступки, плач и сентиментальность могут показаться удивительными. Для иноземцев мы люди с каменными лицами, никогда не проявляющие своих чувств. Действительно, мы создаем вокруг себя своеобразный барьер. Наша философия – смирение, и мы часто не выражаем чувства, даже когда полны радости или ненависти.

Уроженца Запада, особенно американца, как мне кажется, можно сравнить с кипящим котлом с чуть сдвинутой крышкой. Пар выходит легко и постоянно. Японец же больше похож на скороварку. В ней используется такой же пар, и он может собираться некоторое время под крышкой без каких-либо внешних проявлений. Но если в один момент его выпустить, может проявить всю огромную накопившуюся силу.

Можно понять, как японец, являясь в один момент образцом спокойствия, благородства, а иногда даже и низкопоклонничества по сравнению с людьми других национальностей, в следующее мгновение может упасть на пол в истерике… или фанатично броситься на своего врага.

Несмотря на все эти умозаключения, каждое действие наших сержантов было подчинено тому, чтобы подавить любое проявление эмоциональности, кроме тех случаев, когда она служила на пользу государству и императору. Они делали постоянный акцент на то, чтобы направить наши эмоции в нужное русло. В идеале любое проявление страха, тревоги и радости должны быть подчинены, преобразованы и выражены в форме боевого духа. В этом смысле все личные переживания должны быть связаны с общим делом. Хныканье от боли, слезы при воспоминаниях о матери являлись не только признаками слабости. Они означали, что наша жизнь еще не была посвящена Великой Идее. Мы еще не получили жизненный урок, и, как индивидуальности, являемся всего лишь расходным материалом. А расходы – не потери, если служат достаточно великой цели.

Если новобранец стонал во сне и его слышали, наказывали нас всех. По ночам нас часто поднимали. Это Боров приходил поздороваться с нами вовсе не в добром настроении. Его самодовольная улыбка исчезала, лицо перекашивалось. Иногда на нем проступали заметные следы усталости.