Камила

Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, легко и приятно перебирать воспоминания далекого детства: погасло волнение о будущем, а в многочисленных сражениях с новой Францией исчезла та империя, в которой я росла. Случилось так, что в восемнадцатилетнем возрасте мне пришлось уехать на другой край света, в аккурат перед восстанием патриотов 1775 года, и за время долгой войны в чужой стране пришлось вынести еще немало тягот. Я вышла замуж за англичанина и родила ему тринадцать детей; четверо из них не дожили и до пяти лет, унесенные голодом и болезнями. С Аньелой, своей госпожой, мы долго не расставались, я делила с ней и горе, и радость за эти годы. Как, быть может, догадался взыскательный читатель, она была верной помощницей барона ди Гаргацонне и помогала ему в делах тайных, которые требуют известной хитрости и смелости. За них хорошо платили, и за три года мне удалось скопить немного денег, которые помогли нам обустроиться в Новом Свете. Сам барон вначале отказался покидать Европу, когда моя госпожа объявила ему, что выходит замуж и уезжает, но потом, в самые тяжелые годы войны, он пришел ей на помощь.

Сейчас, когда жизнь начала налаживаться, и вновь можно свободно писать письма и путешествовать, а старшие дети достаточно подросли, чтобы стать подмогой в делах, у меня нашлось немного свободного времени, чтобы разузнать о тех, кто сохранился в моем сердце. В Филадельфии я встретила одного человека, недавно приехавшего из Вены, который хорошо знал доктора Мельсбаха, и я попросила у него адрес, чтобы написать письмо… Своему прошлому, пожалуй, сказать так будет верней всего. Ответ мне пришел через полгода, очень обстоятельный, но пропитанный радостью от новой встречи, и не передать словами, как была счастлива я сама, узнав о том, что он жив и здоров.

Йоханнес так и не женился, примирился с отцом и уехал в Гейдельберг, где занял профессорский пост в университете. Его приемный сын делает успехи в философии, астрономии и поэзии, хотя ему приходится обуздывать свой беспокойный нрав, и, мне кажется, я знаю, кем были его родители. Моя баронесса вышла замуж за своего нареченного, сына гофмейстера, и умерла от родильной горячки уже много лет назад — до последнего они вели переписку с доктором, и по тону его письма мне показалось, что он все еще тоскует по ней. У господина и госпожи Тишлер родился целый выводок гробовщицких деток, и теперь они купили небольшой дом под Линцем. Война не давала бы им голодать, писал Йоханнес, но именно поэтому господин Тишлер полностью отошел от дел, продав свою венскую лавку новому хозяину. Все они были здоровы и веселы, и позже передавали горячие пожелания и благословения, несмотря на то, что я перестала быть католичкой. Доктор написал мне и о Якубе; мой смелый и глупый мальчик погиб при Штромберге, оставив после себя вдову и детей; о нем отзывались, как о честном и благородном человеке, который был щедр к убогим и обездоленным и всякий раз защищал обиженных.

Госпожа Рот, мадам, мой названный дядька, тетка Луиза ушли в ту тьму забвения, где им и суждено быть. Сейчас я далека от того, чтобы осуждать их за их поступки, которые диктовались лишь стремлением выжить любой ценой, но одобрить и понять их не могу. Весь мой жизненный опыт говорит о том, что в саду бытия одинаково пышно могут цвести и цветы зла, и цветы добра, но, если ты возделываешь растения, приносящие лишь боль и отчаяние, они вернутся к тебе во сто крат. Справедливо и обратное. На заре жизни сложно отличить одно от другого, и в миг отчаяния человек способен удобрить не тот куст, но стоит держаться от зла подальше, если не хочешь, чтобы оно проснулось через много лет и неожиданно пришло в твой дом. В своем сердце я сохранила имена тех, кто пострадал от зла и несправедливости и молилась за них и их души: Аранка, Ганс, мои родители — они всегда были со мной и во мне, потому что сделали меня такой, какая я есть.