Камни говорят

Внизу у западной стены уборной была достаточно глубокая канава. За ней перед входом внутрь был холмик с пустотами внутри, по форме напоминавший подкову, чьи концы примыкали к косяку двери уборной по обе стороны канавы. В этом месте складывали навоз, и там из комьев дерна была сделана преграда для канавы, чтобы человеческое дерьмо не смешивалось с коровьим. Каждую весну навоз вывозили на тележках – удобрять луг. Далее перегородку из канавы вынимали и туда заметали все содержимое подпола уборной, а потом отвозили на тачке к тем местам на лугу, где мой отец хотел добиться наилучшего роста травы. Это были самые вонючие дни в Хали. Однако трава росла хорошо. Канава стояла открытой до осени, а уборная хорошо проветривалась.

Помню, как-то из уборной доносился ужасный шум. Там заперли собак с хуторов Брейдабольсстадюра, чтобы защитить их от эпидемии собачей чумки, бушевавшей тогда в наших краях. Однако псы были глухи к санитарным требованиям – лаяли и выли как волки, как будто плакали навзрыд. Не помню, чем тот кошмар закончился.

Я не очень любил походы в уборную. Как помню, я там бывал не чаще раза в день. Мне казалось опасным для жизни сидеть на корточках над дырой, потому что внизу было широко и глубоко, а запах не из приятных, ведь крышки не было. Я бы лучше ходил в такую уборную, где пол выкрашен в зеленый цвет, а потолок – в синий.

Однако у меня не было неприязни к этой постройке. Я ее жалел, когда вечером опускалась темнота. Уборная казалась мне очень одинокой. Я думал, что, должно быть, она боится темноты, когда мерзнет там вдали от остальных хуторских построек, прижимавшихся друг к другу, словно супруги.

А потом наступали вечера, когда луна светила с востока и все становилось совершенно иным. Уборная освещалась ярким лунным светом, а ее оконце отсвечивало белым блеском, словно какие-то таинственные существа зажгли внутри свет. В такие моменты было интересно смотреть в окно бадстовы или находиться с кем-нибудь снаружи на дорожке, любуясь этим красивым видом, который всегда встает у меня перед глазами, когда я слышу «Лунную сонату» Бетховена.

13

Перед хуторскими постройками проходила дорожка, выложенная плоскими камнями, которые откуда-то привезли еще до моего рождения. Я часто думал об их родных местах и о том, кто же их сюда привез. Мне хотелось съездить на родину этих камней и осмотреть их жилища. Но я никак не мог узнать, откуда они происходят. Я вырос с этими камнями, и они стали такими же близкими моему сердцу, как домочадцы и постройки на нашем хуторе. Когда при отъезде я прощался с хуторянами и домами, я также говорил «прощай» и камням дорожки – при том, что очень хотел увидеть их снова, как и людей, и все наши постройки.

Эти камни не были похожи друг на друга. У каждого был свой размер и внешний вид, отличный от других. Я так хорошо их знал, что это само по себе свидетельствовало о наличии у камней жизни и души. Может быть, не настолько разнообразной жизни и большой души, как у людей, коров и пса, но тем не менее хоть каких-то. Некоторые из камней казались мне более радостными, тогда как другие могли быть не в настроении; какие-то я считал умнее других.

Мне было жалко эти милые камни. По ним всегда ходили в грязной обуви, и об их состоянии никто не беспокоился. Они же ничего не чувствуют, не так ли? Но разве камни не думают, что люди лишены манер? Эти верные своему долгу и терпеливые камни научили меня разговаривать с другими их собратьями.

Перед дорожкой был довольно большой огород. Он простирался на запад и восток дальше, чем вереница построек хутора. С западной стороны кузницы у тыловой стороны старого сарая находился еще один огород, маленький, но уютный, прекрасно защищенный от восточного ветра; как я помню, на нем все всегда хорошо росло.

Под покрытой дерном западной стеной кузницы лежал валун, на котором отбивали сушеную рыбу. Сперва ее били каменным молотом, а потом железной кувалдой, которой отец разжился на потерпевшей крушение французской шхуне. Отбивать рыбу было трудным занятием и, как мне казалось, слишком долгим.

Напротив этой стены сбоку от дорожки начинался западный двор. Он простирался между двумя огородами: у северной стороны большого и южной стороны маленького. Потом двор резко поворачивал на юг, откуда шел между западной стороной большого огорода и поперечной оградой – своего рода защитным валом, который тянулся на юг до уборной, где двор и заканчивался – таким образом, он имел форму прямоугольного треугольника. В его углах начиналась дорожка, которая сначала уходила на север между поперечной оградой у уборной и западной стороной малого огорода, а потом поворачивала прямо на запад между продолжением поперечной ограды и низким заборчиком, идущим к западу от огорода. На обочинах дорожки росло много тмина. Его использовали для выпечки блинов и, по-моему, также добавляли в кофе для вкуса.