Камов и Каминка

я много видел, многое делал. И если позволите, я хотел бы вам кое-что сказать. Дело в том, что, хотя я в России почитай и не жил, я очень, очень люблю русских, да я и сам русский человек. — Он хмыкнул. — А мы, русские, мы все романтики, да-да, и я тоже романтик… Но если вы хотите преуспеть, вам надо знать, как это здесь делается… Много лет назад я открыл де Кунинга. Да-да, его никто не знал, никто не видел. Я купил у него работ сразу на сто тысяч долларов. Это в пятидесятых! И я сделал ему первую выставку, вот здесь, в Париже. Так вот, — он подался вперед, — я не то что ни одной картины не мог продать,

я не мог продать гвоздь, на которой эти картины висели! Да… Так о чем мы? А… Вот-вот! Вы знаете, в начале века несколько умных людей придумали проект под названием «Peau d’Ours» — «Шкура медведя», ну вы понимате, ведь по-русски тоже так говорят: шкура неубитого медведя?

Кляйман кивнул головой. Ильин удовлетворенно хмыкнул.

— Они купили картины. У неизвестных, но подающих надежды, достаточно молодых художников. Совсем недорого. Через несколько десятков лет кто-то из них прославился, кто-то потерялся, но общий выигрыш вложенной суммы обозначался сотнями, вы слышите, сотнями процентов! — Он опять задумался. Кляйман сидел не шевелясь, сжимал в руке бокал с коньяком. Через какое-то время Ильин продолжил: — А затем британские профсоюзы разделили свои деньги на три части и вложили их в недвижимость, акции и искусство. Через пятьдесят лет выяснилось, что самую большую прибыль дало искусство. И наконец, — он пригубил коньяк, — в Соединенных Штатах был принят закон, согласно которому человек, пожертвовавший произведение искусства музею, освобождается от налогов на сумму, в которую оно оценивается на сегодняшний день. Понимаете?

Кляйман неуверенно повел головой.

— А, — усмехнулся Ильин, — подумайте! Ведь у вас хорошая голова! Вы покупаете работу сегодня за икс денег, а через двадцать-тридцать лет получаете икс, умноженный на тысячи процентов, с привязкой к индексу и прочим неведомым вам сегодня вещам. Он опять пригубил коньяк и поставил бокал на низкий столик около своего кресла. — Поэтому не нефть, не алмазы в этом мире дают самую большую прибыль… Самую большую прибыль дают одноразовая посуда и искусство. Вот так! Это рынок, на котором крутятся самые большие деньги в мире. Сколько стоит Ван Гог? Миллион? Семьдесят миллионов? Абсурд! У Ван Гога вообще нет цены. У Рембрандта есть цена? А теперь скажите, сколько есть Ван Гогов? Сколько есть Рембрандтов? То-то. И все они по большей части пристроены. А рынок требует новой крови, ему без нее нельзя, рынок должен расти. Поэтому должны все время появляться новые фигуры, не слишком много — иначе цены упадут, чьи работы станут тем, во что имеет смысл вложить деньги…

— Чичиков, — пробормотал Кляйман.

— Что-что? — приложив ладонь к уху, спросил Ильин.

— Нет, это я так.

— А, так вот, величайший гений нашего века не Пикассо, не Брак, — он повел рукой по стенам, — они изумительные, великие художники, но гений, — он помедлил, — гений — это Энди Уорхол. Его работы — говно, между нами, — стоят миллионы, но никто это не скажет, потому что нельзя дать рынку упасть, потому что в этом виртуальном рынке крутятся такие деньги, что он должен, он обречен только расти.

Какое-то время они оба молчали. Потом Кляйман одним глотком осушил бокал. Ильин неодобрительно покачал гловой:

— Ну кто же так пьет коньяк, молодой человек? Да еще тридцатилетний «Отард»… Ну ладно… Короче, — он встал, и вслед за ним поднялся Кляйман, — думайте, молодой человек, какую карту и как вы будете разыгрывать, иначе затопчут. Поздно уже. Я скажу Джонни, чтобы он вас отвез.

Ильин взял со стола колокольчик и позвонил.

— Да, а фамилию вы укоротите. Зачем вам этот «ман»? «Кляй» звучит короче, неожиданнее и запоминается лучше. Мелочи, они, знаете, важны. И помните, сделать — мало. Сделать — для этого талант нужен, не более. А вот продать — для этого, мил человек, нужен гений. Вы, надеюсь, не будете возражать против того, что в потребительском обществе все является товаром — люди, вещи, идеи?

Кляйман утвердительно кивнул.

— Искусство, разумеется, не исключение. — Ильин поднял бокал, поднес к носу и поставил назад на столик. — Доблесть в потребительском обществе — продать товар. Высшая доблесть — ничего не стоящий товар продать за бешеные деньги. Вот так-то. А для этого нужны слова. Как говорил Бард, «слова, слова, слова». В положительном смысле слова, конечно. И еще. Учтите. Здесь, в Париже, все делается через постель. Женскую, мужскую — не важно. Но через постель.

* * *