Камов и Каминка

— Господи! — в сердцах воскликнул Кляй и выпятил нижнюю челюсть. — Да ты неисправим! Пойми, важно не то, что хорошо и что плохо, а только то, что идет в ногу со временем, происходит в настоящую минуту, сейчас! — Он топнул ногой. — При чем тут какое-то дурацкое «абсолютное» качество? Что это такое? Кто и на каких основаниях его определяет? Абсолют — это то, что происходит сегодня. Завтра будет другой абсолют, и если ты хочешь быть истинным художником, то плюнешь на тот, которому служил сегодня, и начнешь служить новому. Нет ничего более относительного, чем абсолют. Если сегодня пластиковая тарелка говорит сердцу человека больше, чем севрский фарфор, то абсолют — это сраная пластмасса! Если мир — бордель, то абсолют — проститутка, желательно дорогая, если время — говно, абсолют — говно, желательно стопроцентное! Сегодня важно не то, что когда-то делал твой Чаплин, а что и как делает наш с тобой современник Вонючкин! И пахнуть от него в соответствии с духом времени должно не духами, а дерьмом. И кстати, твой Чаплин, в свое время он-то и был тогдашним Вонючкиным! Когда будут писать книги о нашей эпохе, про Чаплина не напишут, потому что его здесь попросту нету. И про тебя не напишут, потому что ты время презираешь. А о Вонючкине напишут, потому что он здесь и сейчас, и занимается не какими-то там абсолютами, а конкретными проблемами конкретного времени, и говорит о них не любезным тебе языком Пушкина и Державина, а языком этого времени, языком убогим, жалким, претенциозным. Но именно поэтому Вонючкин останется в истории, а ты со своим «абсолютным» чистоплюйством останешься за бортом.

Кляй сплюнул художнику Каминке под ноги, погрозил ему пальцем.

— Со временем, Каминка, шутки плохи. Оно их не прощает. Оно всегда, ты слышишь, дурак, всегда выигрывает. Быть — значит быть на стороне победителя. А это значит говорить на языке своего времени, даже если это волапюк, от которого тебя тошнит. Не хрен строить из себя принципиальную цацу, тоже мне: умри, но ни поцелуя без любви! Нет, голубчик, времени надо подмахивать, меняться вместе с ним, всегда балансировать наверху, на точке «двенадцать» вертящегося колеса, а не удержишься, не захочешь, оно тебя уничтожит, раздавит. Сегодня ты белый, время прикажет, станешь красным, зеленым, в клеточку!

Кляй перестал кричать. Вокруг них стояли зрители, завороженные происходящей на их глазах сценой. Кляй обвел их взглядом, еще раз сплюнул и, обращаясь к художнику Каминке, спросил:

— Кто-нибудь писал о твоей выставке?

— Вроде нет, — сказал художник Каминка.

— А тогда зачем ты ее делал? Если о ней не написано, то, почитай, ее все равно что нету.

— Ну вот ты и напиши, — неуверенно сказал художник Каминка.

— Я? А о чем тут писать? Разве что о том, что у тебя не стоит? Ну так об этом никому неинтересно. Интересны люди, у которых стоит. — Он показал художнику Каминке средний палец. — Дурак ты, Каминка. Ну, будь здоров.

Кляй повернулся и, сопровождаемый своими адъютантами, пошел к выходу. Кира улыбнулась, показав мелкие острые зубы, пожала руку художнику Каминке и поспешила за ними.

ГЛАВА 21 рассказывающая о триумфе художника Каминки

На открытии выставки «Пустота и Ничто» в Тель-Авивском музее собрался цвет израильской тусовки. Художник Камов, покачав головой, заметил, что по российским понятиям фуршет довольно скромный. Художник Каминка нервно отшутился, мол, размер и количество тартинок соответствуют размеру страны, и опять погрузился в свои невеселые мысли. Во-первых, как мы уже говорили, он не любил и побаивался вернисажей, а сегодня в особенности, ибо понятия не имел не только как будет принята его работа, но даже и какая она. Во-вторых, он чувствовал себя жуликом и проходимцем, точнее ощущал себя Геком Финном, ожидающим, что каждую минуту их с дофином разоблачат, вываляют в перьях и прокатят на шестах, а в-третьих, он не мог понять, что происходит с Ниной. На открытие выставки идти она категорически отказалась, после появления в доме художника Камова исчезла и вот уже несколько дней на телефонные звонки не отвечала.