Камов и Каминка

— Умница! Умница, Михаил Иванович, — обрадовался Николай Николаевич. — Я, поверьте, всегда высоко ценил ваш ум. Вы и не представляете себе, сколь многому я у вас научился. Ах, какие дискуссии происходили в вашей кухне! Вот это был уровень! Это была глубина! Знаете, голубчик, порой тоскую по тем временам. Здесь, господи, эти и вовсе друг с другом не разговаривают. Не умеют и не могут, и не о чем. Впрочем, и в России сегодня не лучше. Вот так… — Он побарабанил пальцами по столу. — Так где это мы были? Ах да, Рембрандт… Сами посудите: ну что человеку надо было? Дом, — он загнул поросший рыжими волосками мизинец, — слава, — безымянный, — деньги, — средний, — жена-красавица, — указательный, он потряс сжатой рукой и внезапно, перевернув ее ладонью вниз, выбросил пальцы: — и все — пуфф! Ради чего? Ради, будем называть вещи своими именами, самоуправства. Да. Светотень, видите ли, экспрессия. Атмосфера. А то, что человеку, который, как и всякий другой, за свое изображение свои кровные денежки внес, полморды рукавом закрыли, это что? А девицу, за которую никто не платил и которая никому не нужна, в центр засунул, это что? — Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. — И вот результат. Сиди и пиши автопортреты. Потому что заказов нету. И, прости господи, по справедливости, признайте, Алекс.

Художник Каминка, ошарашенный этаким совершенно им не ожидаемым напором, сделал неопределенное движение шеей.

— По справедливости. — Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу, но на этот раз тихонечко. — А дальше еще с сотню лет тихо и вдруг — бабах! Французская революция. Санкюлоты, Верховное Существо, Триколор. И прекрасные, изумительные слова: «права человека», Libert'e, Egalit'e, Fraternit'e. Это мы потом с вами выяснили, что Liberte — иллюзия, Fraternite — чушь, а Egalite, — Николай Николаевич нехорошо усмехнулся, — про Egalite уж нам-то с вами куда как хорошо известно. А тогда, тогда все на них купились, а ваш брат, художник, быстрее всех. Еще бы! Из грязи в князи! С дальнего конца стола, куда сажали слуг, музыкантов, — во главу, кто бы не утерпел… А дальше… дальше, превратившись из слуги в господина, художник, как и подобает господину, остался в гордом одиночестве. «Ты царь: живи один» — помните? То-то. И началось: гений — толпа, художник — филистеры. И весь ваш путь — я и вас, в особенности вас, Михаил Иванович, имею в виду, — привел к тому, что художник, поскольку все, что его интересовало, было исключительно его драгоценная особа и ейное самовыражение, из полезного члена общества, полностью потеряв контакт с публикой, стал обществу беспомощной обузой. Ну сами подумайте: кому вы нужны? Вот, к примеру, мусорщики объявят забастовку. Да через неделю все получат, потому что без них, батенька, вы, извиняюсь, в дерьме утонете. Врачи — через месяц, а то и пораньше, жить-то всем охота. Музыканты, певцы, куда без них — вон все в наушниках ходят. А вы? Попробуйте. Молчите? То-то. И вот тут, чтобы вашего брата за ненадобностью и вовсе не выкинули на свалку, появляется куратор. Он всем объяснит, какие вы важные, как вы всех нас, бедных, бездуховных, к свету тянете. Ибо без текстов, без объяснений вам в этом мире места нету. Так что у нас теперь без куратора никуда. Зато все художники — признанные. Непризнанных художников у нас как бешеных собак отстреливают. — Николай Николаевич коротко рокотнул. — Шутка. Ну а куратор, если говорить серьезно, вроде поставщика, то есть человек, который от производителя, — он ткнул пальцем в художников, — доставляет, — он дернул головой в сторону окна, — товар покупателю. А посредник, надеюсь, вам это известно, в этой цепочке зарабатывает больше всех. Вы уже давным-давно никому ничего сами продать не можете, так что будьте умницами, утритесь и скажите большое спасибо. Хотя ждать этого от вас, конечно, бессмысленно. Между нами, народец вы довольно паршивый: завистливый, гоношистый, неблагодарный, самовлюбленный, я, понятное дело, не о присутствующих…

Николай Николаевич откинулся в кресле и замолчал. Молчали и художники.

— Ну ладно, — вздохнул Николай Николаевич, — не огорчайтесь. Все мы под кем-нибудь ходим. А что касается Стиви, он мужик дельный. Умен, дай бог, чтоб все такие были…

Зазвонил телефон. Николай Николаевич взял трубку.

— Да, здесь. Хорошо. Уже идем. — Николай Николаевич положил трубку, встал, пригладил редкие волоски на голове. — Ну что, братцы, с Богом, — и подмигнул.

ГЛАВА 23 в которой знакомство с фактами продолжается

«Ну чистый приемный покой», — подумал художник Каминка, оглядываясь вокруг. Белый мраморный пол, белые стены без окон. Мебель: письменный стол с экраном компьютера и телефоном, кресла и пара стульев с матовым блеском металлических ножек — все светилось нежной, без единого пятнышка, стерильной белизной. Единственным цветным пятном был портрет Мэрелин Монро Энди Уорхола, к которому из прозрачного цилиндра, стыдливо прикрывая белыми лепестками зеленый стан, тянулась стоящая на низком журнальном столике орхидея.