Камов и Каминка

Дверь в дальнем левом углу беззвучно отворилась, и в комнате появился высокий худощавый человек в черных джинсах и черной тишотке. Человек, легко проскользнув мимо письменного стола, подошел к вставшим ему навстречу художникам.

— Искренне, искренне рад, — широкая улыбка обнажила ровный ряд крупных, безупречно белоснежных зубов. Он энергично пожал руки настороженно глядящим на него художникам и тонкими пальцами загорелой руки сделал стремительный жест в сторону кресел и журнального столика.

— Итак, господин Каминка, господин Камов. — Если бы не острый, ироничный взгляд выпуклых глаз, его можно было бы принять за ожившую фотоиллюстрацию к статье модного журнала, посвященной успешным, богатым людям лет пятидесяти — пятидесяти пяти. — Исключительно приятно! Замечательный ход эти ваши лыжи, господин Камов, просто замечательный. — Доброжелательная улыбка опять осветила смуглое лицо. — Если желаете, поставьте их там, в углу, или положите на пол, здесь, ха-ха, все свои, не так ли? Увы, с русским у меня проблемы… хотя предки с материнской стороны у меня из России, но, увы, увы… Чай? Кофе? — Он нажал кнопку на подлокотнике кресла. — Крепкий черный чай господину Камову, пожалуйста, двойной эспрессо господину Каминке — вы ведь это предпочитаете, господа? Холодный зеленый чай мне и… — он бросил взгляд на часы, — три кампари-сода с лимоном. Час аперитива, не так ли, господа?

Человек сел, вытянул длинные ноги, подвигал обутыми в сандалии «Танахи» ступнями, скрестил их и откинулся на спинку кресла.

— Мы ведь не курим, не так ли? Глупейшая манера соответствовать этим дурацким стереотипам, пить как свиньи, развратничать, курить всякую дрянь… То ли дело, — он с одобрением покосился на лыжи, которые художник Камов, прислонив к левому плечу, придерживал рукой, — спорт, режим, здоровое питание. Итак. — Человек подергал левой ступней и благодушно сложил крупные кисти рук на животе. — Я Стив Альперон. Верховный куратор. Для друзей, коллег, для уважаемых гостей, — одна из рук плавно повела в сторону художника Камова и художника Каминки, — для художников — Стиви.

В комнату, толкая перед собой сервировочный столик на колесиках, бесшумно вошел Николай Николаевич. Разложил на журнальном столе салфетки, соломенные подстилки, поставил на них небольшой темный чугунный чайник, керамическую, с зеленым отливом глазури чашку, кампари с прозрачными ломтиками лимона, насаженными на край запотевших высоких стаканов, чашечку эспрессо, стакан чая в серебряном подстаканнике, подмигнул художникам, повернулся к Альперону и, коротко поклонившись, бесшумно исчез.

— Ну что ж, — нарушил тишину мягкий голос Альперона, — как это говорят у вас, будем здоровы!

Он поднес высокий стакан к губам, пригубил красную жидкость и кинул лимонную дольку в рот. Прожевал, вытер салфеткой мокрые губы, взглянул на тихо сидевших напротив художников и тепло улыбнулся.

— Давайте поговорим начистоту. Я знаю, Каминка, что вы меня терпеть не можете. Да и я, по правде говоря, к вам нежных чувств не испытывал. — Он поднял указательный палец левой руки. — Не испытывал и хочу, чтобы вы поняли почему. Не потому, что вы считали и, возможно, до сих пор считаете меня карьеристом, спекулянтом, снобом, жуликом, — достаточно? Меня, поверьте, мало заботит, что обо мне думают люди вашего сорта. Причины, по которым мы с вами находились по разные стороны баррикады, гораздо глубже таких, в сущности, поверхностных категорий, как личная неприязнь. Более того, я даже отношусь с симпатией к вашему упорству, вашему, — он приподнял бровь, — старомодному романтизму. Поверьте, и вы, и ваш друг, вы даже заставляете меня любоваться вами, словно двумя прелестными редкими бабочками, порхающими в чудесном заповедном саду. Но! — Указательный палец левой руки вознесся вверх и несколько раз угрожающе качнулся сверху вниз. — Но любоваться — еще не значит не отдавать себе отчет в том, что два этих прелестных создания несут в себе смертельную угрозу! Ибо они отложат сотни яиц, из которых вылупятся сотни прожорливых гусениц, и тогда конец чудесному заповедному саду.

Альперон поставил запотевший стакан на стол и встал.

— Сидите! — повелительно бросил он начавшему было подниматься художнику Каминке. — Сидите!

Он сделал несколько шагов, остановился, сунул руки в карманы и, словно говоря сам с собой, произнес: