Камов и Каминка

Художник Каминка, честно говоря, ничего не думал. Размышляя о происходящем вокруг, он не мог не понимать, что главным действующим лицом современного художественного мира является куратор, что художники превратились в лакеев, занятых обслуживанием кураторов. В присутствии критиков и кураторов ему всегда бывало не по себе, «как живой лисе в магазине мехов», пошучивал он. И тех и других он считал несостоявшимися художниками, однако достаточно умными людьми, чтобы отступить, а не ввязываться в безнадежную борьбу с обстоятельствами и недостатком таланта. Возможно, в этом художник Каминка был отчасти прав, хотя отчего же не предположить, что человек может интересоваться искусством так же, как, скажем, гельминтолог интересуется глистами или энтомолог бабочками. Было бы, пожалуй, слишком далеко идущим утверждением, что каждый гельминтолог — несостоявшийся глист и равным образом вряд ли каждый энтомолог не что иное, как неудавшийся мотылек. Но поскольку художник Каминка до такой мысли не додумался, он был уверен, что в силу измысленного им нереализованного художественного начала куратор должен испытывать по отношению к художнику своего рода ненависть, обусловленную комплексом неполноценности, и зависть к тем, кто талантом, упорством, идеализмом, если угодно, превзошел его…

— Вы ведь кураторов не любите? — мягко спросил Николай Николаевич.

Художник Каминка молча пожал плечами.

— Не любите… — вздохнул Николай Николаевич. — Знаете, Алекс, я, пожалуй, могу вас понять. Ведь вы — не хочу обсуждать, плохой вы художник или хороший, по-моему, хороший, но это, знаете, ровным счетом не имеет никакого значения, — важно то, что вы — профессионал. Мэтр. Маэстро. Мастер. И в качестве такового смотрите на куратора как на досадливую помеху на вашем пути. К тому же занятия ваши, весь антураж, все эти станки, инструменты, процессы… предполагают, только вы уж не обижайтесь, этакое чуть ли не средневековое сознание. Я это к тому, что вы на деле ощущаете себя этаким работягой, вроде сапожника, не так ли?

Художник Каминка подумал и кивнул головой.

— Так я и знал, — удовлетворенно сказал Николай Николаевич. — Ваше средневековое сознание ремесленника придерживается модели, в которой вы есть необходимый, полезный член общества. Да, когда-то художник таковым и был. Ваши коллеги, мой друг, обслуживали церковь, государство, частных людей. Коммерсанту — портрет, всаднику — любимую лошадь, папе — Сикстинскую капеллу, императору — сцену коронования. И от заказов, какими бы они ни были, не отказывались: Рубенс уж на что кавалер, а не брезговал эскизами триумфальных арок, которые, к слову сказать, после празднества разрушали. Не брезговал и по поводу разрушения не переживал, потому что флорин свой трудовой зарабатывал, а не самовыражался. Сапожник, он не самовыражается, он заказ тачает. Кто лучше, артистичнее, талантливее — при королевском дворе, кто похуже — в деревне, но каждый при деле и, как говорится, при своем бульоне. Разумеется, есть у него и свое виденье и свое — в рамках консенсуса, заметим, — понимание добра и зла, но в первую очередь он профессионал. Вот и художник так же. А такой блажи — непризнанный художник — в помине не было и быть не могло. Равно как и непризнанных сапожников, хе-хе, коли непризнанный, то, значит, и не сапожник вовсе. А дальше… дальше… — Он на секунду задумался, потом улыбнулся, словно припомнив что-то, и продолжил: — Вы знаете, Каминка, судьба, Господь Бог, сами выбирайте, ведь никогда не действует без предупреждения. Да хоть наше учреждение возьмите. Разве мы кого без предупреждения трогали? Всегда предупреждали. Иногда прямо — вспомните, то-то, вижу, что помните, — иногда намеком, но предупреждали, сюрпризов, знаете ли, не было. Так и тут. Первый звоночек прозвонил вам в семнадцатом веке. Ну-ка, ну-ка, напрягитесь, подумайте…

— Рембрандт, «Ночной дозор»? — сказал художник Камов.