Камушки

Глаша что-то шутливо ответила, всем помахала ручкой — за добродушие и общительность её любили в группе, с помощью Гриши запрыгнула в повозку.

— Кто ещё меня ревновать вздумал? — хмуро поинтересовался художник.

— Да это Ваня, у нас ведь всего два парня на курсе. Он всех ревнует на правах старосты.

Новый возница выглядел молчаливым и несколько взвинченным, но вскоре Глаше удалось немного растормошить его, она рассказала две смешные истории из их студенческой жизни и, не будучи по натуре замкнутым и угрюмым, Гриша тоже кое-что вспомнил; таким образом, они доехали до усадьбы быстро и если не весело, то, по крайней мере, уже без предшествующего дурного расположения.

К вечеру Петровичу стало немного получше, но не настолько, чтобы он мог возить Глашу, и Гришу попросили ещё пару дней «пошоферить». Он бы и дольше поработал на этой приятной для него должности, столько душевной радости несло ему сие краткое дорожное общение с дочерью Тимофея Макаровича, но в среду вечером сказали, что Иван Петрович оправился и готов приступить к своим обязанностям. Эти дни Гриша не видел Аделаиду, не заходил к ней, и она к нему не приезжала. Странно, но он почти забыл о ней — точнее, спрятал куда-то глубоко в подсознание неотвратимое будущее, пока оно не явит себя настоящим, болезненным и невыносимым, дамокловым мечом, расплатой за нынешние счастливые дни, которые сблизили Гришу с Глашей настолько, что они уже довольно свободно общались в доступном прошлом друг друга, естественно, с деликатным умолчанием сердечных влечений.

Казалось, что раньше между ними стояла стена «нельзя», а теперь они понеслись навстречу друг другу, с жадностью видя в собеседнике и попутчике нечто такое, что посторонним незаметно или неинтересно.

В четверг вечером Гриша ходил по мастерской, доставал этюды, раскладывал эскизы предполагаемого семейного портрета, когда дверь без стука распахнулась и на пороге возникла она — Аделаида Марковна собственной персоной — удивительно, он даже шума подъезжающей машины не услышал — высокая, вызывающе накрашенная, обворожительная и элегантная, с томным запахом баснословно дорогущих французских духов.

— Не ожидал, милый? А я соскучилась, уже пять дней не виделись. Как, думаю, тут мой портрет, не пора ли позировать? Ах да, держи, — и она протянула ему сумку, до верха загруженную яствами и бутылкой (позже оказалось, двумя) коньяка.

Гриша молча смотрел, как она по-хозяйски сбросила манто: «Холодновато у тебя для обнажёнки, надо затопить», — закрыла дверь на крючок, и чувствовал себя бандерлогом перед удавом, как в мультфильме «Маугли». Она подошла вплотную со своими громадными, ждущими, тоскливыми глазами… Лупелины Гришу к ужину не дождались (последние три дня он ужинал с ними), а когда приехал с работы хозяин, то сказал, что у того «гости» — «Феррари» на месте. Глаша сослалась на недомогание и отправилась к себе пораньше.

9

Аделаида ушла рано утром. Между прочем, они с Глашей встретились: одна садилась в коляску, другая — в машину. Бесцеремонная посетительница смерила девушку оценивающим взглядом, гордо встряхнула своими потрясающими ярко-рыжими кудрями (природными!) и села за руль. Глаше Аделаида понравилась: «Красивая какая», — с грустью подумала она. Гриша очнулся гораздо позже. Печка давно погасло, стало прохладно. Он попытался сесть на диван, но, застонав, рухнул обратно. Вспомнилось всё. Чуть позже опять забылся тревожным сном и окончательно пришёл в себя только к часу дня. Исчезнуть не удалось. Как пёс возвращается на свою блевотину, так и он опять пал — глупо надеяться на свою силу воли и духа. Их не было. Лампадка погасла, но лик Божьей матери с иконы смотрел на него — туда, где когда-то жила душа. На миг почудилось, будто не маленький Спаситель, а он сам прижимается к Богородице и через всё осквернённое тело проходит тёплая волна. Выйдя на улицу, дошёл до пруда, разделся до трусов и погрузился в ледяную воду. Всё тело свело, но он окунулся три раза, вернулся в мастерскую мокрый и дрожащий, умылся полуслезной водой, переоделся и стал прибираться. Возле портрета остановился и долго смотрел, потом отвернул его к стене, собрал объедки, бутылки, постельное бельё и вынес на мусорку. Распахнул дверь, чтобы проветрилось, и пошёл рубить дрова. Такова его обязанность — чем он мог ещё помочь Лупелиным? Дрова рубил у правой стены мастерской. Рубил со всей злостью, на какую способен, хотя никаких мыслей при этом не имел. Внезапно услышал характерный звук подъезжающей брички — это Петрович с Глашей вернулись. Значит, уже почти пять, он и не думал, что так поздно. Коляска останавливалась метрах в пятидесяти от дровяника. Заметила ли Глаша его издали, не понял, но от испуга возможной встречи рука дрогнула, и топор скользнул по рукаву. Тотчас хлынула кровь, но ужас от осознания, что Глаша его увидит и заговорит, пересилил боль. Гриша зажал здоровой рукой рану и попятился за угол сараюшки, там прижался к задней стене и почти не дышал, ожидая, когда девушка пройдёт в дом.