Камушки

— Это тебе. От меня подарок.

Гриша видел удивление на её отёкшем, но тщательно загримированном лице — бессонные кутежи сказывались и на ней.

Он развернул картину, портрет обнажённой натуры.

— Разве ты его закончил?

— Закончил. Мы больше не будем встречаться: ни здесь, ни в мастерской. Не надо больше ничего у меня покупать, не надо продавать. Я найду себе другую работу. Художником теперь не имею права оставаться, а с тобой расстаюсь. Прости, если причинил тебе боль.

По мере того, как Гриша говорил, Аделаида менялась в лице: глаза и губы начали сужаться, лицо сначала побледнело, а потом запунцовело. Никогда не видел художник её настолько взбешённой, даже трясущейся от негодования.

— Прости?! Да кто ты такой? Хоть понимаешь, что я для тебя сделала? Я тебя из дерьма вытащила, твою мазню бездарную продвинула. Кому ты со своей живописью нужен и что вообще умеешь? Да тебя без меня ни на какую работу не возьмут, даже дворником! Ты мне пятки лизать должен: ел-пил-жил за мой счёт, а теперь гением возомнил? Али глаз на молодуху положил — видела я её, — а я уж не так сладка показалась?!

Аделаида теряла над собой контроль, опустившись до бабских визгливых нот, но всё же Гриша постарался уловить паузу в неиссякаемом запале ругани, поношений и презрения:

— Я заслужил все эти слова, безусловно. Прощай, — и удалился.

— Кирилл!!! — услышал он в спину призыв, и оба амбала влетели в кабинет, едва не сбив молодого человека с ног.

Выйдя на улицу, Гриша огляделся по сторонам, засунул руки в карманы, поёжился и под мелко падающим снежком медленно побрёл прочь. То, что Аделаида захочет отомстить, яснее ясного. Только как? Во всяком случае, жизнь его теперь гроша ломанного не стоит и конкретной цели не имеет… Настигли его не сразу, дали отойти подальше от гостиницы. Наконец, он услышал, что догоняют.

— Эй, Григорий, постой, разговор есть, — это её амбалы, двое. — Слушай. Аделаида Марковна говорит, что так просто уйти нельзя, ты ей должен. Двести тыщ гони, одним словом.

Гриша повернулся к ним. Вокруг пусто и тихо — в маленьких городах к вечеру жизнь быстро замирает, у них в N не так.

— Ну, чё молчишь? Ты чё, нас не уважаешь?

Удар последовал профессиональный, боксёрский, сразу под дых, а потом чем-то по голове. Падая, Гриша не успел заметить даже звёзд над головой, а вскрикнуть тем более. Они некоторое время били и пинали его, лежавшего уже без сознания. Потом один сказал:

— Пошли быстро отсюда.

Другой:

— А может… — достал нож. — Аделаида Марковна сказала…

— Это она сгоряча. Зачем нам перо на шее? Докопаются, не отмажемся, и Аделаида не спасёт. А так, если что — подрались малость на сексуальной почве, а замёрзнет — его проблемы.

И две фигуры, сплюнув по сторонам, растворились в темноте города.

10

Это произошло в пятницу. По субботам Глаша училась, но до двух. Вернувшись домой, она хотела зайти в мастерскую, сделать Грише перевязку, постучалась — никто не ответил, подумала уйти (может, на этюдах?), но почему-то толкнула дверь — сараюшка на ключ не запиралась, только изнутри на крючок, и, когда хозяин отсутствовал, стояла открытая. Мастерская встретила девушку тишиной и холодом (видно, ночью и утром не топил), но ведь сейчас невозможно не топить. Она включила свет: всё так же, как вчера при перевязке, только упакованной картины нет. Но что-то не так же, как-то тревожно и очень-то аккуратно. Глаша ещё раз обвела взглядом комнату. На столе, у по-армейски заправленной кровати, точнее, дивана, что-то лежало, девушка подошла: паспорт Гриши и вложенные в него деньги, двадцать тысяч. «Наверное, всё, что есть», — подумала средняя Лупелина. На сердце стало как-то нехорошо. Значит, не сбежал и не на этюдах — этюдник в углу. Может, к той красавице поехал? Может, но почему оставил паспорт и деньги на виду? Глаша вышла, прикрыла дверь и вернулась домой. Мама очень уютно сидела под абажуром, ремонтируя отцовскую рубаху.

— Вот и ты, родная. Давай пообедаем, а то уж на вечернюю скоро ехать. Завтра Казанская, так её люблю, так люблю.

— Мама, ты сегодня Гришу не видела?

— Нет, — задумчиво протянула Татьяна Андреевна. — А что случилось?

— Может, и ничего, — стараясь казаться спокойной, ответила Глаша. — Просто я хотела ему перевязку сделать, а его нет.

— Ну, наверное, на этюдах, спешит писать, пока не стемнело.

— Этюдник в мастерской.

— А он, может, карандашом.

— Оба этюдника в мастерской. Всё очень убрано, а на столе — паспорт и деньги.

— Ах, Глашуня, брось, ведь бывало, что и на два дня пропадал. Эта вертихвостка — отец говорит, она полгорода в руках держит, — совсем его окрутила. А зачем ему к ней деньги и паспорт возить, так и укатил — обычное дело…

— Нет, мама, всё не так, и не похоже, как обычно.

— Откуда ты знаешь, как обычно?

— Я не знаю, но ощущение тревожное.

— Глашуня, тебе надо меньше думать о мужчинах такого возраста и такого положения, как Григорий. Лучше собирайся в храм. Может, подумаем о том, чтобы завтра вместе причаститься?

— Извини, мама, я как-нибудь в другой раз.

Пообедали почти в молчании, каждый думая о своём.