Камушки

Прошла неделя. Под вечер, при первых уже звёздах, Горобец брёл домой. Налимов на самоловках не оказалось. Полдесятка окушков, пойманных на блесну, пошли на наживку. Без единого хвоста, усталый и голодный, шагнул он в остывшую избушку. Долго ломал спички озябшими руками, – коробок попался старый и они не загорались. Зажёг лампу. Ломал сухие лучины, топил печь, курил, отогреваясь у раскалившейся чугунной плиты. Снял дребезжащий крышкой, ключом кипящий чайник. Минуту помедлив, вышел в сени, полез на чердак, где под коньком висели в наволочке ржаные сухари. Мочил их в кипятке, грыз, чуть посыпая солью, глядел на горящие поленья. Поев, закурил, потянулся к висящей в углу недовязанной сети.

* * *

…Вошедший, с охапкой дров, связист смеётся:

– Вон, Тушитель домой прошёл. Он нынче «в толку», трезвый.

Иди, познакомишься и всё насчёт рыбалки узнаешь.

Изба Тушителя. В тёмных сенях, загремело под ногами покатившееся ведро. Хозяин встретил лаем:

– Что, с аванса ещё не расчухалсь? Всё ещё раком лазишь? Какого тебе надо?

– Поймал чего?

– Эт дело моё!

Потрескивают в печи дрова, слегка парит чайник, мирно тикает будильник, дымит самокруткой Тушитель, привычно орудуя клещицей[1], ведёт насадку сети. Чувствую, мужик этот понимает всё. Начинаю без предисловий:

– Михал Иваныч! Вергилий, поэт такой был, во выдал когда – то: Встала и обратясь, проблистала выей румяной,

И как амброзия, дух божественный пролили косы, С темени пали струёй до самых ног одеянья,

В поступи явно сказалась богиня.

Глуша в себе поднявшееся волнение, смотрю вопросительно на Горобца:

– Каково?

Хозяин, быстро глянув, загудел независимо:

– Я своё отлюбил… Было время, и мене любили… За гроши!

Просквозила тень улыбки с горечью, и последовал взрыв:

– Валенок, вон, скоро каши запросит, а у тебя одне – бабы на уме!

Догорает печь, тикает будильник.

– Михал Иваныч, а чего ты ужин не варишь? Есть – то ты будешь?

– Не буду.

– А чево?

– Ангина.

– А – а – а.

– Какаву пить будешь? – подхватывается вдруг Горобец.

– Мо – о – ожно, – медленно соглашаюсь я.

– Пачка – на полке, вон, с лета стоит, я его не пью. Сухари – на столе, а масло – в коридоре. Орудуй.

Дымит самокрутка сеть. Я ем сухари с маслом, запиваю какао. Вот и ложка забрякала о днище банки. Оборачивается хозяин.

– А ты это… здоро – ов. Ну-к, хватит! Волка кусок. Во прорва! Схватив банку с остатками масла, Тушитель подаётся к две – рям, приговаривая:

– Не, мне-т не жалко, но оно ж убувает. Убувает оно! Понятно тебе, голубок?

Утро нового дня. Мрачный Тушитель идёт на лыжах мимо УП в лес. Серебрится иней на берёзах и изгороди. В дальнем конце полей, по опушке, черными пятнами – тетерева. Связист бурчит:

– Чтой – то Дурмашина гордый ходит, не здоровается. Пропился вдрызг, наверное.

– Ангина у него.

– Кто тебе сказал?

– Он.

– Во – во. Последние сухари съедены, теперь ангина. Есть нельзя, значит. Потому как нечего. А до получки ещё дня три.

В обед, подкараулив Тушителя, зову его к себе. Угощаю борщом и кашей. И почему – то мне приятно кормить осунувшегося Горобца.

А места здесь величественные! По берегам большого озера щедрый на дичь и ягоду лес. Столетия стоявшие хутора исчезли теперь. На месте сгнивших срубов буйствуют под летним солнцем малинники. Отвоеванные каторжным трудом поля зарастают лиственным мелколесьем. По березнякам вечными памятниками упорству и трудолюбию местных жителей покоятся валы вынесенного с полей дикого камня. Избы с окнами на озеро рубились в удивительно живописных местах. Предки видели и умели ценить и пользу и красоту. У поселений, как правило, хороший лес и почвы. Оттого и начали лесохимики освоение этого края с хуторских лесов.

Сосновая смола – живица нужна химической промышленности. Процесс её добычи – тяжёлый ручной труд. Вздымщик, выполняющий норму, проходит за день 25–30 километров. Прослышав о больших заработках, едут сюда охотники за удачей. Кто – то, попробовав здешней «каши», уезжает. Другие же остаются, втягиваются в работу. А, в общем, немногие связывают свою судьбу с лесом навсегда. Большинство старожилов – люди семейные. Дом человеку – поддержка и опора. Семейный лесовик «окапывается» в тайге основательно: рубит избушку и баню, выбирая место с хорошим лесом и рыбным озером. Бани топятся по – чёрному. Пар – сухой и приятный – лучшее лекарство от всех хворей. Неделю потеющий, изглоданный мошкой лесовик жарится в бане неистово, ныряет в озеро, а затем – вновь на полок.

Озеро Воинга. На трехсаженной глубине в тихий солнечный день видны все камушки. Есть здесь сиг и ряпушка, язь и налим. Не редкость для этих мест – метровая щука и килограммовый окунь. В лесу – рябчики, тетерева, глухари и зайцы. Каждые весну и осень идут через Воингу многочисленные стада мигрирующего северного оленя. Цивилизация только – только ещё прикоснулась к этим местам. На высоком мысу у восточного берега, рядом с кряжистыми соснами, незыблемо стоят прокаленные ветрами коричневые от смолы кресты погоста. Озеро вглядывается прозрачно голубым своим оком в пришедших на его берега людей и молчит. Что – то будет, когда выпилят лес?