Камушки

При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым – обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой – ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками – активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.

Сыновей сразу же призвали в армию. Старший, Колька, попал в разведку (знал финский). Их группа в тылу врага попала в окружение. Решили идти на прорыв и погибли. Кулаков на прорыв не пошёл. Сдался в плен. Недолго пробыл в лагере. Приглянулся богатой одинокой фермерше – финке охочей до плотской любви. До конца войны числился её батраком. После войны был отправлен на родину. Полтора года отсидел уже в своём лагере. Очень уж много было темных мест в «боевой» биографии. В конце 46-го его освободили. В лагерной фуфайке и шапке, остриженный наголо, ехал он по родной стране. Смотрел на разбитые станции, на обгорелые остовы вагонов, на весёлый воодушевлённый победой народ; на осанистых фронтовиков с наградами, на инвалидов, на похорошевших баб. И чувствовал себя чужим и лишним на этом празднике жизни.

В деревню пришёл в сумерках. В родной избе светилось окно. Внутрь вошёл без стука. Сел в тёмном углу, у порога, на лавку. За столом, освещённым коптилкой, сидели соседи – фронтовики, пили с отцом брагу, вспоминали односельчан, поглядывали на гостя.

– В каком году, говоришь, известие получил?

– В сорок первом на младшего похоронка пришла, а старший пропал без вести.

– Крепись, дядь Ваня, мало кого война обошла.

Вошла в избу сестра Танюха с подойником, глянула на гостя и обмерла.

– Коляма…

Смолк разговор за столом. Кто – то поднял коптилку. Перед собравшимися сидел серый, пропахший тюрьмой, постаревший, отводящий глаза Коля Кулаков.

– Коленька… – в голос заплакала сестра. – Мы уж тебя не чаяли увидеть.

Колю раздели, достали чугун с горячей водой из печи, дали умыться с дороги, повели за стол. Тот прятал глаза, не отвечал на вопросы. Сказал только:

– Был в плену. Вот таки дела…

Потом, укрытый тулупом, на родной печи он заплакал.

– Танюха, одна только и признала…

Он плакал, сходила с души короста. Кому – то на этом свете и он ещё был нужен.

* * *

В начале войны Кузьма Прокопич потерял всех родных. Узнал, что такое холод и голод. Беспризорничал, воровал, дрался за место под солнцем с такими же, как сам пацанами – подранками. Долгие и великие страдания сформировали в нём тирана. Сделали его мелочным и мстительным. Нормальную жизнь увидел лишь в армии.

После службы прижился в «химдыме». Стал мастером на подсочке леса. Женился. В совершенстве освоил процесс добычи живицы. Научился обстоятельства разворачивать в свою пользу.

Алиментщики, алкоголики, бомжи, бывшие зэки, те, с кем не хотели связываться другие мастера, направлялись к Кузьме Прокопичу. Он не боялся этого народа. Люди – подранки, без почвы под ногами, их можно было согнуть, обобрать, а, если надо, и выбросить с участка. Кузьма Прокопич брал с них «десятину» живицей. От многого взять немножко – не воровство, а делёжка. Многие уходили с участка. Их место занимали новые «люди с вокзала». Начальство хвалило:

– Ну, хват… Другой бы с этим народом давно от инсульта умер. А этот работает и, в отличие от других мастеров, не жалуется на контингент.

Жаловаться было не на что. За двадцать лет Кузьма Прокопич освоил десятки способов безболезненного отъёма продукта труда у народа.

Фортуна изменила неожиданно. Фомин вёз рабочим зарплату. До мастерского домика оставалось километра три. Машина на гнилой лежнёвке села. Шофёр вырубил вагу. Вывесили колесо, забутили яму. «Газик» буксовал на мокром суглинке. Парень попросил Кузьму Прокопича кинуть под колесо грязный ватник. Папка с деньгами лежала на камне. Машина выскочила, покатилась. Довольные, тронулись дальше. Денег мастер хватился через километр. Вернулись. Папки на камне не было. Приезжал следователь. Завели дело. Деньги пропали с концами. А рабочие ждали зарплату. Перепуганный, с нервным тиком, попросил он у директора взаймы. Шеф взорвался:

На две «Волги» профукал и ещё просишь? Вон отсюда!

Потрясённый, Кузьма Прокопич вышел из кабинета. Всё, что было нажито «непосильным трудом», пришлось отдать бомжам. Работяги откровенно злорадствовали. Кузьма Прокопич переехал с семьёй в другой район.