Камыши

— А помните, когда я вас из Ордынки привез, мы в гостинице на диване сидели? А? Хотите верьте, хотите нет, а я тогда приехал домой и жене про вас рассказал. И ей говорю: вот хоть убей, никуда этот писатель не уедет. Ну а с чего бы это вам, при ваших-то возможностях, в этой дыре сидеть?.. С чего бы?.. Я сперва даже застеснялся своих мыслей. Писатель все же. Высокие гуманные цели. Бегает по городу с блокнотами, уловами рыбы интересуется, заработками рыбаков, на рынке своим видом народ пугает, и все это вроде бы, чтобы узнать про Степанова. Опять думаю: мало ли что и как у них в процессе творческой лаборатории? Не зря же им деньги платят, думаю. Бегает человек, даже в райкоме защищает покойника. Ну, всякое на свете бывает. Тем более что у меня насчет Степанова мнение твердое. — Он посмотрел мне в глаза и опустил руку на трубку телефона, словно собирался кого-то вызвать сюда, перевел взгляд на несгораемый шкаф и вздохнул. — Потом от секретаря райкома узнаю, что Степанов-то, оказывается, Галузо еще на войне знал. Вот что. Цели-то у вас, получается, личные. И вы уж извините меня, Виктор Сергеевич, но я… у меня работа — не ателье мод… У меня ведь и сбоку мысль… И опять вижу: Степанов Степановым, а человек-то на следствие давит. Не одного Степанова реабилитировать хочет, а еще и Симохина — прямого преступника. Вот оно что! Вот они какие элементы гуманизма! Или, думаю, он добивается, чтобы я «глухаря» на прокуратуру повесил?.. Ах да… «Глухарь» — это у нас глухое, нераскрытое дело. Или вы, может, этими своими блокнотами хотите меня снять? Вы же их, наверное, уже штук двадцать написали? Так я вас могу уверить, что меня вы не тронете, даже если тысячу блокнотов напишете. — И он снова погладил телефонную трубку.

— Нет, — ответил я. — Меня интересует Степанов.

— Степанов, — усмехнулся он, сел и откинул косточку на счетах. — Положим Степанова. Ну и что, поделитесь со мной: составили вы уже мнение о Степанове, узнали, какой это был человек?.. Ведь вас послушать, так… ну прямо сейчас орден ему давай. Звездочку! И солдат, и семьянин, и лучше не бывает… Такую книгу напишете? Вот это реализм!

— Он был честным человеком, — сказал я, глядя ему в глаза.

— Здорово! — засмеялся он. — Да он, если хотите знать, в последнее время к Ордынке и подъезжать боялся. Хорош солдат! А вот я вам еще раз говорю, что ему повезло, что он до суда, до своего позора, не дожил. Нет, вы представляете, уезжает с Назаровым на дежурство, а потом спит в лодке и даже толком сказать не может, что там вышло! И хорошо еще хоть перед смертью нам помог приоткрыть Симохина. Нет, зря вы, Виктор Сергеевич, выгораживаете Степанова и на нас тень бросаете. Не выйдет. Тут еще раньше по телефону его сынок из Москвы старался. Тоже хотел пригасить эту историю. Вот и вы нас не собьете. Зря закрываете глаза на правду. Напрасно.

— Вы же сами как-то сказали, что вера в человеке больше, чем правда, — попытался я отшутиться. — Не понимаете вы меня, Борис Иванович.

— Не понимаю, — согласился он. — А скажите, ваша родная жена вас понимает?

— Нет, — ответил я. — Не понимает.

Он даже растерялся и смотрел на меня, что-то соображая.

— Вот то-то и оно, — наконец вздохнул он. — И Степанова, по-вашему, мы зря. И Симохина без всяких оснований. И вообще… Значит, про Ордынку писать будете?

— Борис Иванович, — постарался я быть спокойным. — Скажу вам правду: это не слишком-то сладко жить в гостинице и тем более сидеть перед вами в этом кабинете. И все верно: я действительно остался в Темрюке, чтобы защитить имя Дмитрия Степанова. И что из этого?

— Реабилитировать значит?

— Называйте как хотите. Но почему это плохо — защитить своего товарища? Вы сами разве не сделали бы так же? Тем более товарища по войне. И мне… да, мне это неприятно, когда вы так… этак просто склоняете его имя. Неприятно… Вот вы говорите, что Степанов боялся ездить к Ордынке. А я этого не понимаю. А я знаю, что Степанов первый выходил на минное поле. И я спрашиваю себя: а что давали его поездки к этой Ордынке?

— А потому что это его участок! — почти выкрикнул он. — Вы-то поняли, что такое Ордынка?

— Да, но если там одни старики, которым и ловить-то нечего? Ведь я же видел это своими глазами. Ну а допустим, Степанов не боялся бы ездить к Ордынке. И что, скажите, от этого море изменится или рыбы прибавится? Разве браконьеры виноваты в том, что происходит с морем?

— А меня рыба и море не интересуют! — выпалил он. — Меня интересует моральный облик Степанова.

— Так и меня, Борис Иванович, интересует моральный облик Степанова, — сказал я. — Вот вы говорите, что он бросил товарища в беде. А я в это тоже не верю. Уж я-то, как никто, знаю, что Степанов не бросал товарища в беде. И я знаю, что Степанов прожил жизнь настолько трудную, настолько достойную, что… поверьте, он вполне заслужил, чтобы умереть не в камышах, а в чистой постели. Надо понять и его взгляды на жизнь, на смысл жизни, на это море. Его философию. Чем он сам руководствовался в своих поступках. Ведь была же у него своя собственная правда, как у каждого есть!