Камыши

На следующий день я не мог объяснить в библиотеке, какие именно мне нужны книги и журналы. Вот когда мне понадобился большой город, огромный город, набитый знаниями, чтобы оказаться возле каталогов в полированных ящичках. Здесь же приходилось перелистывать тысячи страниц, чтобы вытаскивать разбросанные в журналах эти новенькие и чем-то жутковатые, как хирургические инструменты, слова: экология, биосфера, гербицид… Но я засел. Дмитрий Степанов затянул меня в эту бездонную пропасть. Для меня оказалось совершеннейшей новостью, что эта самая экология уже успела вовсю вцепиться в умы людей и настораживала и пугала, а эта самая биосфера кое-где на земле уже была в состоянии натянутой струны. На небольших стеллажах нашлось кое-что из истории Азовского моря, и даже сведения от древних греков. Кое-что подбросили мне «Наука и жизнь» и всевидящий «Новый мир». Я произнес добрые слова о своих собратьях по перу, обнаружив подшивку «Литературной газеты», а в ней самое настоящее и уже не вырубаемое топором досье на Азовское море. Война-то за это море, выходит, даже, имела уже своих летописцев. 28/VI 1955 года — Андрей Шманкевич «Заштатное море», 2/X 1956 года — В. Овечкин «Писатели и читатели», 26/VII 1960 года — Е. Лопатина «Снова о рыбе», 27/I 1962 года — Андрей Шманкевич «Рыльце в чешуе», осень 1965 года — статья М. Заборского все на ту же тему… Вслед за этим я напал еще и на другую, воистину неистощимую жилу, когда однажды решил просмотреть всю редакционную почту темрюкской газеты за последние два-три года. Вот это была находка! Я обнаружил, что проблема этого моря занимает даже людей, живших весьма и весьма далеко от здешних берегов. Харьков, Воронеж, Мурманск, Новосибирск, Торопец, Норильск… Одно письмо было доброшено сюда авиапочтой даже с Тихого океана. Какой-то военнослужащий требовал, чтобы ему «доложили настоящую правду» о добыче азовской рыбы. Заодно меня подивило и великое обилие рассеянных вокруг реформаторов, законодателей и милых русских прожектеров. Пенсионер из Бологого предлагал оцепить море войсками и никого не подпускать близко. Корреспондентка, писавшая круглыми, красивыми буквами, советовала превратить Азовское море в заповедное и отдать ученым. Инженер из Москвы считал необходимым срочно и на несколько лет прекратить промысел, «дабы знаменитый бассейн мог отдохнуть, а с браконьерами расправляться по законам военного времени…». Среди всего этого вороха писем, журналов и газет я почувствовал себя, должно быть, как муравей, суетившийся на шевелящемся муравейнике, а может быть, я ощутил, что ко мне вернулись быстрые студенческие годы и время, когда надо было сидеть над книгами, затягивать пояс потуже и влюбляться… Вот и Вера Царева, — сейчас жившая неподалеку, в Тамани, неизвестно кого испугавшаяся на автобусной остановке и непонятно как относившаяся к Глебу Степанову, — она тоже считала Азовское море своим… Но можно ли вернуть это море?

Я заставлял себя не ездить в Тамань пот уже целых пять дней.

Иногда я вставал по ночам, словно разбуженный кем-то, засовывал в карман сигареты и отправлялся на пляж. Волны катились почти бесшумно, вяло и, выплеснув, точно всхлипнув, даже не старались зацепиться за песок. Едва приподнявшись, едва лизнув берег, они укатывались во мглу, чтобы пропасть там навсегда. Высоко над молочной пеленой тумана сухо горели яркие звезды, но, сколько я ни пытался разглядеть, ни одна не отражалась, не светилась в этом молчаливом и как будто всеми покинутом сером просторе. Только фары далеких машин там, где асфальт близко сворачивал к берегу, изредка скользили по воде, но и тогда она не вспыхивала, а лишь на секунду тяжело отливала словно потускневшим металлом.

Крепко заснувший Темрюк оставался позади, обозначенный лишь красной караульной лампочкой на высокой железной вышке, горевшей как наглухо закрытый шлагбаум. Впереди, где-то за острым срезом карьера, за темной полосой виноградника начинались мирные домики Тамани, а потом и другое море. Слева — такая же чернота и тишь. И только справа, я знал это, на далеком и невидимом северном берегу, там, где бежал мутный Миус, стояли раскаленные, как сковороды, залитые светом дымные города. Здесь же, как ни верти головой, в небе нельзя было увидеть светлого размазанного облака — отраженного сияния многих земных огней. Тот же сонно тлеющий красный зрачок…

Пройдя километра полтора или два вдоль кромки песка, я садился на гладкий, еще не остывший после жаркого дня и давно облюбованный, камень, нижний выступ которого напоминал собой узкий, продолговатый багажник мотороллера.

Ночь спала.