Камыши

— Ну, мальчик-то, мальчик уже точно, а там еще будем, как говорят врачи, посмотреть. Но только одна просьба, — уже другим тоном сказал он. — Про вашу руку, пожалуйста, какое-то время никому ни слова. Обещаете? Так нужно. — Он опять посмотрел на часы. — Побудете сегодня в гостинице, а мы постараемся проследить, кто будет вами интересоваться. У меня есть такой расчет гипотез, что выстрел был не случайный. Насолили вы тут кое-кому…

— Хорошо, — согласился я.

Он так же неожиданно опять засмеялся:

— А что, что я вам говорил, Виктор Сергеевич?! Вот зачем мне бог послал писателя! Вам теперь ясно? Когда пьем вино? Угощаю я. Да чиркните, чиркните спичку, — взглянул он на сигарету, которую я разминал.

Я не понял, радовался он или бодрился. Но у меня не было желания думать над этим. Мы вышли на улицу вместе. Он тут же сел в машину. Я увидел, что из кабины высунулась улыбавшаяся физиономия Петренко.

— Мы на лиманы! — крикнул мне Бугровский.

Я повернул к рынку, купил три красные розы и пошел на почту. У окошечка Веры томилось несколько человек, и она не заметила, когда я пошел. Прислонившись к стене, я стоял и смотрел на нее. До чего же спокойным и ясным было ее лицо. До чего приветливым и озаренным каким-то внутренним теплым светом. В конце концов я остался один, подошел и протянул ей цветы.

— Здравствуйте, девушка. А знаете, ваша сказка оказалась абсолютной правдой.

— Какая сказка? — улыбнулась она, не понимая, но тут же вспомнила. — Вы были там?

— Да, — кивнул я. — И вот вам роза от нее, роза от него, а эта от меня. Я приеду завтра и все расскажу. До свидания.

— Хорошо, — просто ответила она.

По небу рассеивалось жиденькое солнышко. Спешили куда-то люди, кричали, размахивая портфелями, возвращавшиеся из школы мальчишки.

В моем номере была уборщица.

— Вот телеграмма вам, — показала она метлой на стол.

Я развернул склеенный квадратик бумаги. «Буду Темрюке пятницу дневным Костя». А сегодня? Сегодня был вторник… Сколько же мы не виделись? А кажется, я как будто вчера прилетел в Ростов, увидел человека в соломенной шляпе и с сеточкой помидоров. Нет, пожалуй, это было уже давно, столько произошло за это время. Знал ли Костя, что Степанов тоже здесь?

Когда уборщица ушла, я запер номер на ключ и лег на диван. Однако не тут-то было. Какое-то электричество подняло меня, как папиросную бумагу. Собственное тело мазалось мне чужим. Я сел к столу и начал жевать виноград, но вкуса его не ощущал. Посмотрел было на машинку, но снова лег. Две бессонные ночи все же дали себя знать…

…Кто-то давно стучал в мой номер. Сперва тихо, потом настойчивее. Я открыл глаза и увидел, что окна совершенно темные, включил свет и отворил дверь. В коридоре стоял Прохор.

— Дома? — глухо спросил он. — Не поздно?

Кашлянув в кулак, он сел, сгорбившись, по-деревенски оглядываясь. Под мышкой у него белел какой-то засаленный сверток. Он положил его на колени, достал мятую пачку «Беломора». Все те же узкие, с треснувшими вверху голенищами резиновые сапоги, покрытые рыбьей слизью брюки, тот же ватник.

— Куда же он вас? — обшарил он меня своим глазом. — В больницу-то не кладут?

— Да нет, пронесло, Прохор Иванович, — ответил я.

— Камыши, — похлопал он себя по карманам и посмотрел на валявшуюся возле машинки зажигалку.

Я придвинул ему пепельницу, чиркнул спичку. Прикурив, он рукой разогнал дым, потом медленно развернул сверток и, не поднимая головы, положил на стол. Это были рыбцы.

— Она вам прислала. От нее. — И он прикрыл это богатство углом газеты. — Уезжать будете — еще найдется. Да и прислать можно… Когда уезжаете-то отсюда? А то вон, видите, у нас как.

— А ведь вы один раз меня уже угостили рыбцом, Прохор Иванович, — засмеялся я. — Было дело?

Он затянулся и пожал плечами:

— Было… Не скажу. Было. Да ведь откуда я знал, что вы за человек. К нам-то какие только начальники… Лиманами интересуются или там с лекцией. Может, их тыщу было, как вы, — царапнул он меня своим глазом. — Ты ему про лиман, а он разговаривает, наобещает, а сам по стенам, по рыбцу только и зыркает. Отоварится — и поминай. Как же верить-то? Ну и про вас я так же: полопочет, в блокноты свои позаписывает… Эх, думаю, да бери ты свое сразу, тащи, отоваривайся и вон с глаз тикай. Ну и… — Он вздохнул, словно не мог что-то проглотить, в груди у него засипело. — А дочке своей не позволю тут жить. Не дам. Симохин не Симохин, а так я решил — и точка. И вы не встревайте, прошу, — посмотрел он на меня в упор.

Я тоже закурил. Знал ли он, что Кама беременна?

— Не встревайте, — повторил он. — Не будет там ничего, на Ордынке. Весь род наш там жил. Я последний. А дочка… Еще-то что у меня, кроме дочки моей, осталось-то что после этих лиманов? — голос его дрогнул. — А вы ее если, как она говорит, от ружья заслонили, так для чего же теперь губить? Я вам и за себя и за нее вперед отдал. Вон я, — вскинул он свое лицо, показывая мне, потом махнул рукой: — Да и что вы знаете про меня?..