Камыши

Высокие кресла в чистых белых чехлах. Притихшие пассажиры. Мой сосед уже спал. Сопел, даже похрапывал и лишь изредка механически поднимал руку, чтобы растянуть галстук. Если верить часам, Миус уже был где-то рядом… Я попытался посмотреть в окно. Облаков не было. Даль огромна. Возможно, мы летели над лесом, среди которого светлели поля. Дымка мешала смотреть. Ощутив в руке у себя погасший окурок, я сунул его в пепельницу. Самолет опять провалился. Мне было хуже, чем при взлете. И когда с подносами в руках мимо меня шла стюардесса, я попросил:

— Если можно, принесите воды.

Пройдя немного вперед, она все же остановилась и повернулась.

— Чего это с вами такое? — спросила она, нахмурившись. — У вас из уха течет кровь? Вам худо? Вы чего же молчали?

— Это бывает, — кивнул я. — Но ваш самолет тут ни при чем.

Я нагнулся и встал, чтобы подать ей чашку своего недопитого кофе.

— Сидите, сидите, — сказала она и быстро ушла, чтобы принести мне, наверное, какое-нибудь дежурное лекарство. Я посмотрел ей вслед и снова подумал, что гимнастерка и широкий кожаный пояс еще больше подчеркивали бы ее талию, И даже голос был тот же… словно осипший в степи… Такой похожий…

…А тогда, в сорок третьем, на Миусе, громадные «люстры» вовсю светили для нас. И луна, и ракеты, и «люстры», подвешенные самолетами. И сперва столбы дыма, огня и земли подняли над их укреплениями «катюши», а потом мы повернули на юг, к Таганрогу, и в разрушенном блиндаже я нашел немецкий учебник по анатомии и популярную брошюру о загадке рака. Ее-то я и читал в окопе. И я открыл причину рака мгновенно, обратив внимание на то, что медики много пишут о крови и совсем мало о лимфообращении, которое может иметь свои болезни. Вот в чем дело. А кто не знает, что всякую заразу и разрушенные клетки выносит именно лимфа, кровь же в данном случае что-то вроде мусоропровода. И обнаружив, что рак — болезнь лимфатической системы, — а где же еще начинается развитие метастазов? — и вечером развивая эту гениальную мысль Ниночке, у которой теперь-то был полный смысл стать врачом, я целый час втолковывал ей, что к чему и что наше открытие значит для человечества, пока она, обалдев совсем, не прижалась ко мне, благо справа был выступ, а прижавшись, опустив свои тяжелые веки, сама расстегнула свой кожаный пояс, сама подняла гимнастерку, под которой я увидел белое тело, матовое, нежное, сухое, и крепкие отзывчивые катушки грудей. И сама нашла мои губы и меня всего. А я звал людей, я кричал им, чтобы они скорей заканчивали эту войну, потому что мы стали вечными.

Я молчал, слыша верезжание сверчков в степи.

Я увидел, как в волосах ее, а потом по лбу ползет муравей, чуткий и осторожный. Он приподнимался на лапках, вытягивая все свое тельце. Он сжимался снова. И так много раз…

Нет, мы не успели открыть причину рака и не увидели себя отлитыми из золота… И теперь, сидя в этом кресле, я мог подумать о том, зачем я летел в Ростов и на что мог надеяться.

И опять воздушная яма. Да, вот когда меня по-настоящему оторвало от земли. Изо рта у меня тоже могла пойти кровь, но рот я закрывал платком. Ну и видок у меня будет в Ростове, когда я сойду с трапа и окажусь перед Костей! Я уже не мог смотреть на плывущий салон и закрыл глаза…

…Она тут же возвратилась ко мне, одетая именно так, как я хотел. Простучав каблучками по доскам, оперлась на мою руку и, улыбнувшись всеми зубами, села рядышком и принялась что-то искать в своей брезентовой санитарной сумке. Потом вдруг порывисто обняла меня за шею и всхлипнула, уткнувшись лицом в мою гимнастерку. Я положил руку на ее круглое, гладкое, как приклад, колено и чуть сдавил его пальцами, чтобы она прижалась ко мне сильней.

«Слушай, зачем ты рискуешь собой и шляешься под пулями? — заорал я, ощутив чистый запах ее дыхания и увидев ее глаза, потому что ракеты и „люстры“ снова повисли над нами, над заграждениями, над минным полем и над рекой. — Или опять скажешь: не страшно?»

«Нет, страшно, — проговорила она. — А ты подожди… Вот война кончится, я приоденусь, и ты еще посмотришь, что баба-то у тебя красавица, а не просто окопная жена. Ты еще в платье меня не видел и на каблучках».

«Конечно, купим тебе все. — Я высунулся из окопа опять, прикрыв половину лица лопатой, и увидел над высотой полосу рассвета и силуэты „катюш“, которых вчера не было. — Кому же еще покупать, если не тебе? Только выживи. Выживи! Купим все, и все у тебя будет! Все!»

«Слова. Это слова, — сказала она, вдруг поднимая лицо, на котором губы были как рана. — А нам давно пора иметь общий дом. Мне надоело ездить в этот твой „шалаш“».

«Дура! Здесь со вчерашнего дня сидит снайпер. Уходи. Для чего ты рискуешь?»

«Я люблю тебя. Понимаешь?.. А река… Вот эта река… река… наша река… Куда ты летишь… Почему ты не пишешь свою книгу дальше? Ведь ты хотел написать про Миус…»

«А зачем? Кому это теперь нужно? Зачем?»