Камыши

— Нет, вы серьезно? — удивился он патетически. — Я вижу, вы готовы за своего фронтового друга перегрызть горло кому угодно. Наверное, так и надо. Ох, кажется, нажил себе еще одного врага. Да какого! — И тут он вдруг шагнул вперед, нагнулся, уперся руками в колени, как будто собрался играть в чехарду, поднял голову и посмотрел на меня снизу вверх, как на каменное чудовище. — Ну ладно, ешьте меня с горчицей. Пишите теперь про меня статьи. Строчите фельетон. Так и напишите, как Рагулин говорит, что мы ради плана не пожалеем мать, родную. Так и напишите. А я не боюсь. Думаете, меня за это снимут? Дудки! — И он засмеялся почти вызывающе. — Повысят! Хотите пари?.. А я знал, что вы сюда придете.

От неожиданности я тоже остановился, но он уже выпрямился, заложил руки за спину и снова двинулся в тот конец коридора, где светилось окно.

— Я еще раз вам говорю, Глеб Дмитриевич, я не специалист, — сказал я. — И ничего писать не собираюсь. Но, если хотите, мне кажется, что вы отстаиваете фирму, а Рагулин — дело.

— Ах вот как! — В его голове как будто пронеслась бесконечная вереница мыслей, и он не мог поймать ни одной, только мучительно хлопал глазами. — Так, так… Виктор Сергеевич, вы же наверняка умный человек. Вы думаете, я бы не мог состряпать такой же обвиняющий доклад? Еще почище! Ну и что из этого? С кем воевать прикажете? Мы ведь уже давно приспособились жить, чтобы так: золотая серединка — ни вашим, ни нашим. Лишь бы тишина. Если овцу постричь, то и волка немножко, чтобы не выделялся. Мало ли чего мы хотим! Голосуем же, к примеру, на каждом собрании за хозяйственную реформу, а есть на вас хоть одна отечественная шмутка?.. Но ведь и раздетые не ходим. Ну так что, мне трудно поднять руку?

Я едва не засмеялся. На мне действительно были голландские полуботинки, индийская замшевая куртка к финские брюки, а прикуривал я зажигалкой «Ронсон». Глеб Степанов все уловил по моему лицу и уже смеялся с философским всепрощением.

— Попал в точку? — мягко спросил он и тут же снова взял меня под руку. — Дорогой товарищ писатель, в том-то вроде бы ирония, что я сам из этой чертовой провинции, из этих мест. И отец мой простым инспектором на моторе зачем-то всю жизнь протарахтел, хотя звал я его к себе. И уж я-то знаю, какие у них моторы и какая здесь обстановка. Знаю… И пот Рагулин — защитник, а я вроде бы злодей… Эээ, Виктор Сергеевич, — в его тоне прозвучала обида, — нам всем охота на чужом… простите меня, конечно… на чужой спине в рай въехать, но только эти самые… ну, знаете… грехи не пускают. — Глеб Степанов стал даже грустным. — А вот Константин Федорович, видите, хочет бросаться на мельницы. Ах, если бы на мельницы! Тогда ладно. А у меня, как говорится, семья. Я ведь тоже по молодости мечтал спасать Азовское море. Все было! — И Глеб Степанов глубоко вздохнул, понурив голову. — Жена хорошая. Сынишка — отличный пацан. Все хочу, чтобы до зимы на море пожил. И старикам веселее…

В голосе Глеба Степанова прозвучали почти жалобные нотки, и он как будто сам услышал их и застеснялся.

— Думаете, плачусь в жилетку? Нет, я уже ко всему привык. — Он посмотрел на меня изучающе, подумал и махнул рукой: — А хотите откровенно? Была не была. Выпорите меня публично. Напишите в газету статью, а за мной, как говорят, не заржавеет.

— Какую статью? — спросил я, стараясь понять его неожиданный ход.

— А против меня, — выпалил он. — Каюсь: мы этой тюлькой, если ловить ее без меры, наносим морю вред. Заявляю и не откажусь. Так про мое рвение и напишите, чтобы начальство заметило. В центральную «Правду» можете?

Я смотрел на него и вдруг помял, что за все это время он не произнес ни одного искреннего слова, и меня на мгновение даже захлестнуло от того, что я осознал, с кем имел дело Костя. Глеб Степанов переливался как мыльный пузырь. И утомленность и зоркость были в его глазах одновременно. Он и обнимал и прощупывал меня сереньким, солнечным и, конечно же, рассеянным взглядом, но каким-то настороженным и даже, могло показаться, испуганным. Я существовал для него как нечто негаданное, попавшее в поле его зрения, отвлекшее его от чего-то важного, однако, и требовавшее внимания, во всяком случае времени, чтобы прицелиться. Именно прицелиться. И смотрел-то он на меня и куда-то мимо, и говорил он мне, но ответа не ждал, и растягивал губы так, что не разберешь: расположение это или зубная боль. Чего все же он хотел?

— Может быть, мы поговорим в другой раз? — Я посмотрел на часы.

— Как вам угодно. Как вам угодно, — сказал он. — Но и вы поймите меня. Мы же все до одного несчастные, обреченные люди: все хотим служить не себе, а отечеству. И вы, и я, и Константин Федорович. Но только одни посмелее, а другие, вроде меня, боятся даже этого коридора. Горько? Пусть, — вздохнув, сказал он. — Но лично для себя я знаю: либо индустрия, либо природа. Севрюга или государственная независимость. Мазут и воду не соединишь. Так не бывает. Согласны? И вот что, скажите, делать?

— Что ж, логика тут есть. Пожалуй, есть… Но…