Камыши

Каталка, на которой лежал Костя, еще стояла в коридоре. Увидев меня, он приподнял руку и взглянул со спокойным вниманием, ожидая, когда я совсем приближусь к нему. Я сделал жест, показав, что ему лучше молчать. Но он даже попытался улыбнуться. Его лицо было землистым. И мне показалось, голова была повернута неестественно.

— Ты родился в рубашке, — улыбнулся я ему. — Недельки две проваляешься.

— Ничего, — хрипло прошептал он. — Меня еще долго не возьмет. Я знаю. Мы живучие, Витя.

— Не возьмет, — подтвердил я. — Не возьмет, Костя.

Он прикрыл глаза и несколько секунд молчал. Потом отвернулся от меня, — видимо, так ему было легче смотреть вверх, — и произнес:

— Вынь у меня вот здесь, в кармане, ключи. Живи у меня. Скоро мои приедут.

— Спасибо, — ответил я. — У тебя голова хорошо лежит?

— Хорошо. Так и не поговорили вчера с тобой, Витя… А знаешь, что в моей жизни было самым главным, решающим? Я однажды понял, что мне нужно… нет, не образование… интеллигентность. Вот это… С этого…

— Понимаю, — кивнул я. — Но только ты уж брось подводить итоги.

И опять он помолчал. Ему было трудно говорить. Наконец снова повернул ко мне голову:

— Я хотел тебе сказать… Поезжай, Витя, в Темрюк. Это надо. Поживи там. Все узнаешь… Писатель у нас — это много, Витя… В России всегда писатель был нужен людям. — И снова он отвернулся от меня и посмотрел вверх. — Помоги старику. — Потом, помолчав, добавил: — Лекарство ему отвези. У меня на столе. В шкатулке. Мне рыбаки привезли из Южной Америки. — И остальное договорил с закрытыми глазами: — Да, Тима… Тима отдай соседям, если поедешь… Ниже этажом, как моя квартира. Ну, иди. Передай, чтобы моим ничего не сообщали. Пусть отдыхают… Иди, Витя. Увидимся… Иди… Меня тут не забудут… Помоги нашему старику…

Врач еще раз заверил меня, что нет ничего угрожающего и я здесь не нужен, только буду мешать, и дал мне номер своего телефона. Люди, которые сидели в его кабинете, когда я вошел, оказались сотрудниками Костиного института.

Я выполз на улицу из этой больницы словно прозондированный, у меня не было ни желчи, ни желудочного сока, но, что еще хуже, не было сигарет. Очевидно, у меня были движения пьяного. Я был пуст, и меня одолевала настоящая ненависть к себе. Что же случилось со мной и с моими глазами за последние годы? Что я еще мог видеть, а что уже не способен был видеть?

Сладка и ох как спасительна в неудачах ложь, будто механизм, называемый нашей жизнью, столь уж запутан, закрыт и до непостижимости сложен! Будь я собранным, — и передо мной наверняка еще вчера забрезжила бы правда, пусть и не вся, но за какие-то ниточки я бы ухватился. Не являться сегодня к Косте с виноватым лицом, а понять его — вот и все, что я должен был сделать еще вчера. Мне ли не знать, что Костя ничего не делал без вдохновения, без наития, а значит, эти его рыбы — всерьез и навсегда, а не для зарплаты. И этот доклад, значит, был делом его души, раз уж он мне сказал: «Нужно мне это, Витя, понимаешь». И второй раз сказал: «Доклад для завтрашнего совещания написал кое для кого кисловатый». Так неужели после всего этого я не мог разглядеть Костю? А если не мог, так и Глеб Степанов старался вовсю, чтобы я не заблудился в трех соснах: «Склочный довольно-таки тип». И нужна ли была точка жирнее, если эту характеристику выдавал такой циник… Но вот я проглядел решительно все — таким был этот день расставания с Олей.

Я добрался до знакомого мне подъезда пешком, пройдя полгорода. Собаки умеют понимать, слушать и думать. В этом я теперь убежден абсолютно. Тим встретил меня печальным вопросом, поднятыми глазами и никакого другого движения. Я объяснил ему, что его хозяин скоро придет, но пока надо подождать. Он послушно и понуро дал надеть на себя поводок, весь сникший, безвольный спустился со мной этажом ниже, а в чужой квартире беззвучно лег носом в угол, свернувшись калачиком, как бы собираясь перезимовать. Мои похлопывания по спине он не принял, даже не пошевелился.

Придя в гостиницу, я навел справки о поездах и постоял под душем. Часа через два я сдал номер и, перекинув рюкзак через плечо, снова окунулся в асфальтовое кипение улиц. У меня наконец-то было совершенно определенное и наверняка полезное дело: вручить больному Дмитрию Степанову мутно-молочную полиэтиленовую пробирку с темно-зелеными таблетками. Для этого я и ехал. Я мог выполнить хотя бы эту просьбу Кости…

Ордынка

Несущиеся как будто в дожде половы, слепящие желтизной, эти поля уже потрудились, успели уже быть и зелеными, и васильковыми, и отзвенели, отстрекотали и теперь лежали торжественные, будто раскатанные. Даже сам воздух казался здесь сытым и благостным. Ну и покой же!

Автобус катил все дальше на юг, по местам, где я никогда не был. Инд головами, над корзинами густо плавала пыль. Судя по времени, до Темрюка оставалось немного. Я нащупал в кармане полиэтиленовую пробирку с таблетками, хотел еще раз взглянуть на пассажирку в кресле последнего ряда, но заставил себя смотреть в окно, чтобы не оборачиваться слишком уж часто…