Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Слова Джинджера еще дрожали в отдалении, но меня не трогали. Лежал, глядя в потолок с пожелтевшим от времени пластиковым плафоном. Какая разница, пусть так, я возвращаюсь в мир, в котором меня ничего не ждет. Смешно предполагать, что, обретаясь в нем пятый десяток, я не знаю ему цену. Пахло чем-то медицинским, похожим на камфару. Распростертое под простыней тело казалось невесомым. Картинка перед глазами не попадала в фокус. Боковым зрением я различал сидевшую в изголовье кровати женщину. Смутно, как в тумане. Соскучиться по законной Любке как-то не успел, зато день за окном, судя по освещению палаты, выдался солнечным. Ее рука — надо же так расчувствоваться! — накрывала мою. Скотина, конечно, но к отношению к жене это ничего не прибавляло. С младшей мочалкой пообщался бы, если бы она вспомнила о существовании отца, а с Любкой мы наговорились лет на двести вперед.

В ногах кровати в белом халате стоял врач, но разглядеть его я тоже не мог. Свет был слишком ярким, резал глаза.

— Я же говорил вам, — произнес доктор бархатным баритоном, — он вот-вот придет в себя!

Скорее всего, док при этом улыбался. Человек с принципами, не побоялся перечить заезжей знаменитости, думал я, но как-то неясно, как если бы и сам удивлялся таким мыслям. В голове все путалось, наслаивалось одно на другое. Из тянувшегося за мной шлейфом зыбкого небытия выплывали смутные образы, грозил пальцем, обещая упрятать в текст, седовласый старик. Настроение было мутным и безрадостным, хотелось свернуться, как в детстве, калачиком и заснуть.

Поднявшись со стула, Любка отступила к окну и закрыла лицо ладонями. Всхлипнула, чего на моей памяти с ней давно уже не случалось. Лившийся с улицы свет заставлял щуриться, но это не помогало.

— Ну это вы зря, принялся успокаивать ее доктор, — кризис миновал, все будет хорошо!

Она продолжала плакать. Досталось, видно, со мной бедняге, как-никак, а столько лет вместе из жизни так просто не выкинешь. Обвел затуманенным взглядом палату. Набитая медицинским оборудованием, она, скорее всего, была реанимационной. Мне всё было все равно, такое нахлынуло безразличие. К себе, ко всему на свете. Что ж теперь делать, если выжил, придется притворяться, будто живу. Походя вспомнилось когда-то написанное про жизнь, которая вяжет зубы тянучкой.

Теперь пойдет на поправку! — заверил доктор, направляясь, прихрамывая, к двери.

Интеллигентный человек, решил, самое время оставить нас вдвоем. Как будто мало нам было двух десятков лет одиночества. У меня своего, у Любки своего. Славный малый, таких, как он, губит хорошее воспитание. Кто попроще, берет быка за рога, а они отходят в сторонку и начинают несчастное животное жалеть. Отвернулся носом к стене, где на столике стоял включенный самописец. Его лента была сплошь исчеркана всплесками, как если бы он регистрировал землетрясение, а не возвращение ко мне моей никчемной жизни. Как там у Александра Сергеевича? Дар напрасный, дар случайный!..

Любка продолжала хлюпать носом. Могла бы не экономить получаемые на содержание дочки деньги и обзавестись пачкой носовых платков. Знал, что жесток, что несправедлив, но вызвать к ней чувство благодарности не получалось. Каждый должен нести свой крест, но Любка всегда удивлялась, когда я просил ее раскинуть в стороны руки.

Произнес одними губами:

— Уйди, пожалуйста, я хочу заснуть…

И не просыпаться, но об этом умолчал. Она зарыдала. Запустить тарелкой в голову, пожалуй, могла бы, но так вот, чтобы в голос? От слез, говорила, портится кожа лица, а это у нас святое. И ведь обидеть не хотел, попросил по-человечески! И мне, и ей самой так будет легче. Кризис миновал, смену отстояла, попрекнуть черствостью ни у кого язык не повернется. Подожди немного, свыкнусь с необходимостью жить, тогда и найду, как выразить свою благодарность…

Если бы последовавшие за этим слова произнес спустившийся с небес ангел, я бы меньше удивился.

— Спасибо Тебе, Господи, внял моим мольбам!

Меня едва не снесло с койки. Тянувшиеся к телу провода разлетелись веером.

— Варя?!

Попытался приподняться на локте, но рухнул на подушку.

— Варя, ты?..

Она смотрела на меня и улыбалась сквозь слезы. Губы пересохли, я едва мог говорить.

— Ты прилетела! Значит, той ночью на рынке мне удалось до тебя дозвониться… — Тяжело, с трудом сглотнул. Мышцы рта задеревенели и плохо слушались. — Ничего не помню, бредил наяву…

Варя прижала руки к груди и замерла. Я был, словно в лихорадке. Занервничал, заспешил, надо было успеть сказать самое важное.

— У тебя дома за картами… последние двадцать лет… не было и дня…

Задохнулся. Не то говорю, не так, не о том.

Эти годы, их ведь не вычеркнуть, не начать жить сначала. Они всегда будут стоять между нами, как бы все ни обернулось. Чертов Джинджер, что же такое важное он сказал, что мне сейчас так надо вспомнить?

Последние слова произнес, наверное, вслух, потому что она переспросила:

— Джинджер?.. Кто это, я его не знаю…

Попробовал сесть в кровати. Варя пришла мне на помощь, подложила под спину подушки. Теперь я мог лучше ее разглядеть, но черты милого лица расплывались.