Кандалы

Да это же не блоха больше — придворная персона!

Опять тот же смех, но не смех портного! Смеется кто-то другой, с оттенком негодования и грусти, как бы качая головой. — Блохе? Ха-ха-ха-ха!

Король ей сан министра
И с ним звезду дает!..

Кричит негодующий голос:

…Пошли все блохи в ход!

По струнам пробежала тревога:

И самой королеве
И фрейлинам ее
От блох не стало мочи,
Не стало и житья!

— Ага!.. — злорадно смеется голос.

И тронуть-то боятся,
Не то — чтобы их бить!
А мы — кто стал кусаться —
Давай его — душить!

Последнее слово прозвучало грозно и мощно: совсем не до смеха стало. Как бы вдалеке замирает хохот, подобный отдаленному грому: король, осмеянный народом, — больше не король.

Долго гремели аплодисменты, смешанные с разноголосыми криками нескольких тысяч людей, требуя продолжения грозных песен. Несколько раз бисировал Жигулев. Наконец, оба они, певец и музыкант, взявшись за руки, вбежали в артистическую, возбужденные успехом. Грохот аплодисментов долго не затихал.

— Ваш черед! — сказал «граф» известному поэту.

— После Жигулева меня никто не станет слушать! — возразил он. — Вы слышите — в каком буйном настроении шесть тысяч человек? — И, пожав плечами, добавил: — Я боюсь! Не хотите ли вы? — обратился он к Бушуеву.

— Отчего же! — согласился Клим. — Я никому не известен, чтец — никакой! С меня много не спросится!

— Коли так — выходи! — решил «граф». — Во весь голос читай! Переполнено, на колоннах висят! Смелей!

Темная аскетическая фигура исчезла за портьерой.

Выход неизвестного поэта не был встречен аплодисментами. Публика не знала Бушуева.

В артистической тоже никто не обратил внимания на это мелкое выступление. Все разговаривали. С эстрады глухо доносился взволнованный, страстный голос: Клим начал.

И вдруг случилось что-то необыкновенное: словно страшная тяжесть с грохотом упала с потолка и рассыпалась в партере. Казалось, дрогнули стены не только от небывалых аплодисментов, но и от топота ног, от рева, стука и гула толпы. Люстру в комнате кто-то погасил, осталось только несколько рожков на стенах.

Началось смятение.

В артистическую вбежал побледневший «граф». Его окружили, жадно расспрашивали.

— Публика сорвалась с мест и хлынула к эстраде: вы понимаете, какая давка получилась? В зал вошел наряд полиции, вечер закрыт!

В комнату вошли пристав и несколько полицейских.

Пристав, бравый, корректный, вышколенный, в белых перчатках, подошел к «графу», козырнул.

— Виноват, вы ответственный устроитель вечера?

— Да.

— А еще?

Подошел Кирилл.

— Прекрасно! Будьте добры последовать за нами… Мы должны составить протокол, а вы — его подписать. Больше нам от вас ничего не потребуется. А где автор стихов?

Но Клима так и не нашли. Он исчез бесследно.

II

Большая дорога в заволжской степи состоит из нескольких дорог, идущих рядом в одном направлении. Дороги то расходятся, то сходятся, переплетаясь между собой — места много, поезжай куда хочешь и как хочешь! Кругом простор и ширь, только степь да безоблачное небо с жарко палящим солнцем. Ветер чуть-чуть колышет травы да невидимый жаворонок поет где-то в небесах свою беспечную песню.

Степью идет человек в круглой соломенной шляпе, кургузой куртке, коротких штанах до колен, высоких чулках и желтых башмаках на толстых подошвах. За спиной серый мешок на ремнях, в руке палка с козьим рогом вместо рукоятки. Одежда заморского человека, а лицо русское, молодое, с бородкой.

Уже с утра жарко в степи! Позади, на горизонте, стоит желтое облако песчаной пыли, и сквозь это облако чуть виден удаляющийся город с куполами церквей и колоколен. Пешеход расстегнул куртку, смотрит по сторонам. Глухо слышится слабое громыхание, кто-то едет вдали, нагоняя его. Он замедляет шаги: дребезжит бричка, лошадь бежит споро, но баба, сидевшая в бричке, поровнявшись с ним, подхлестнула ее кнутом, опасливо взглянув на встречного.

Он помахал бабе и закричал неслышное ей за дребезжанием колес.

Баба дико посмотрела на соломенную шляпу, на кургузый пиджак и еще приударила лошадь. Бричка быстро скрылась из виду вместе с облаком пыли.

Пешеход продолжал шагать под палящими лучами солнца.

Хорошо думается человеку, когда он один шагает по большой дороге в степи: дикая степь, и дикие в ней люди живут.

Дорога спустилась в ложбину, потом поднялась по косогору. Взобравшись на него, путник присел отдохнуть на бугре.

Никого нет в этом зеленом океане. Степь громадна, страшна и молчалива.

Вдруг послышался слабый звон бубенчиков. На косогор шагом взбирался тарантас с открытым кожаным верхом, запряженный парой крепких сивых лошадей. Ямщик сидел не на козлах, а на барском месте и тоненьким голоском напевал протяжную песню, слов которой невозможно было разобрать: ветер то относил их в сторону, то бросал на дорогу вместе со звоном бубенчиков.

Путешественник решительно стал у дороги.

Из тарантаса выглянуло большое, обросшее клочковатой молодой бородкой лицо.