Кандалы

Все они кое-что знали, кое-что читали, тайно получали подпольную литературу, имели привычку к чтению газет и выражали свои мысли уже совсем по-новому. В деревенских общественных делах брали верх, объединившись с таким же кружком в Кандалах. Влияние сознательных на окружающих распространялось все шире и шире, и в их ряды вступала подрастающая молодежь.

Правда, в сравнении с главной массой крестьянства они казались ничтожной горстью.

Коренной, «серьезный» мужик приглядывался к ним хмуро и недоверчиво.

Как-то не было среди «трезвенников» людей солидных, положительных: преобладала молодежь или горячие, безрассудные головы, поэты. И была какая-то глухая борьба в молчанку между новыми мужиками и старыми.

В этом отношении Лаврентий Матвеевич Ширяев ничем не отличался от коренной массы положительного крестьянства. Это был обыкновенный, степенный, серьезный мужик, хороший хозяин и двужильный работник, такой же молчаливый, как и старший брат его Яфим. Оба они считались зажиточными, середняками. Но и зажиточность Лавра была самая обыкновенная, середняцкая: он не голодал с семьей, хлеба хватало до нови, скотину и упряжь имел справную и все хозяйство — крепкое. Такая зажиточность была всем понятна, уж так исстари велось, что все Ширяевы жили справно — первыми были работниками в деревне, силачи, умники, непьющие, скупые и жадные до работы, каким был и дед Матвей в свое время.

Никто не мог так богатырски работать, как работали Ширяевы, и держалась их зажиточность только неустанным трудом, бережливостью и воздержанной их жизнью. Таков же был и Лаврентий: широкоплечий, видный собою, с большим серьезным лицом, с окладистой бородой и умными глазами, всегда смотревшими исподлобья. Но даже и об уме Лавра, которым светился его взгляд, никто не знал ничего особенного. Уж очень был осторожен и скуп на слова этот мужик.

С появлением библиотеки он стал читать запоем, но и о прочитанном не любил говорить, больше слушал других, словно копил в себе тяжелые мысли. Одно время был внешне религиозен, каждое воскресенье ездил на Дальние Хутора к обедне, но вдруг как отрезало: молча отвернулся от церкви.

Никто не знал, о чем он молчит, да и мало кто интересовался этим. Лишь некоторые чувствовали, что в этом скрытном и замкнутом человеке годами шла какая-то большая и одинокая внутренняя работа.

Быть может, еще юношеские публичные чтения Вукола и беседы с ним, потом воскресные лекции Вовы и постоянные разговоры «сознательных», выросших на его глазах в какую-то почти политическую партию, — лезли теперь в уши и бередили сердце, заставляя размышлять долго, медленно и тяжко.

Известно было только одно, что к «сознательным» Лаврентий чувствовал недоверие: ему говорили о них, что это те самые люди, которые собираются уничтожить в государстве порядок, а он любил во всяком деле порядок. Они восставали против богатых, а Лаврентий не мог причислять себя к беднякам.

После долгих дум он решил, наконец, поговорить с руководителем «сознательных», которого считал умнее, а потому и вреднее других. Лаврентий шел к нему не спорить, а только сказать в глаза: «Знай, что я, Лаврентий Ширяев, ненавижу тебя: негодяй ты!»

Он не застал Солдатова дома, и опечаленный, в тяжком молчании воротился домой. Во второй раз уже не пошел к «сознательным» и решил для притупления переживаемых им душевных тревог запить. Тайком, в одиночку, напился допьяна и в пьяном виде был мрачен и страшен.

Проспавшись, испытывал только жгучий стыд и унижение: вино не облегчило ему души, не избавило от тяжелых дум.

Еще замкнутее, еще отчужденнее стала жизнь Лаврентия.

Наконец, он пришел к какому-то выводу: да, можно иметь такое богатство, как у него, Лаврентия; можно иметь вдоволь хлеба и все необходимое — но какой ценой? Ценой анафемского, сверхчеловеческого труда, и так, чтобы кости трещали и перед глазами зеленые круги ходили.

А жизнь — где она?

Такой ли должна быть жизнь человека на земле? Ведь, кроме труда, должны же быть и какие-нибудь радости?

И оглянулся Лаврентий на всю свою жизнь — на жизнь отца и брата, на жизнь деревни, полную невероятного труда и во всей этой жизни не нашел одного: радости.

Однажды под вечер праздничного дня пришел к нему Солдатов и сказал, что хочет с ним поговорить.

— Что ж, говори! — сумрачно окинув его неласковым взглядом, ответил Лаврентий.

— «Трезвенники» приглашают тебя вступить в общество трезвости. Что ты на это скажешь?

Лавр покраснел.

— Скажу, что я и без того почти что не пил вина, а ежели намедни выпил, то в этом сам каюсь и этого стыжусь. От думы напала тоска на меня, я и попробовал вином ее разогнать. Однако ни радости, ни успокоения мыслей от этого не получил. Теперь дал зарок не пить больше. А что касаемо вступления в ваше общество, то я и без этого был один раз в Кандалах на вашем собрании и остался вами доволен. Но чтобы вступить в члены, для этого мне надо кое-что узнать от вас.

— А именно?

— Насчет трезвости — дело ясное: не пить, членский пай вносить. Но скажи ты мне чистую правду…

Лавр поднял на Солдатова свой сумрачный взгляд.