Кандалы

Возвращаясь домой, в прихожей увидели «графа», провожавшего посетителя необыкновенной наружности: это был статный мужчина лет тридцати, высокого роста, худощавый и стройный, с красивым иконописным лицом, с черной бородой, с закинутыми назад черными кудрями до плеч, одетый барином, в коротком осеннем пальто и мягкой шляпе. Матово-бледное лицо его было сурово, а голос, когда он, уходя, говорил, стараясь сдерживать его звучность, все же звучал, как басовые струны рояля.

«Граф», кивая на дверь, сказал:

— Вот голос, каких немного в Европе! Это — Ильин, бывший студент Московского университета, откуда, конечно, был исключен в свое время. Я с ним встречался на Урале, в земледельческой коммуне, которая теперь закрыта. Ильин только что приехал оттуда. В деревне, бывало, зимой ходил в ватном пиджаке и валенках — по праздникам с мужиками водку пил, а теперь смотрите, как важно выглядит. Он и в Москве был популярен: со всеми знаменитыми писателями знаком из-за этой коммуны. Вот бы стихи нашего Клима ему показать.

— Наружность романтическая! — заметил Вукол. — Таким я представляю себе тургеневского Рудина.

— Да и судьба его рудинская, а пожалуй, и натура: говорит и поет хорошо, а в жизни — неудачник!

В дверях показался рыжий Кирилл Листратов, заменивший студенческую форму обыкновенным пальто.

— Встретил Ильина! У кого это он был здесь?

— У меня, по делу! — буркнул «граф». — Да что мы из-за него, что ли, стоим здесь? Войдите, пожалуйста, в «палаццо»!

Войдя, Кирилл спросил:

— Где Клим? Я хочу его стихи Ильину показать. Но главное, у меня есть рекомендация к адвокату Ленцу!..

— А мы, — весело сообщили Вукол и Фита, — поступили в капеллу к Тарасу!

— Значит, пусть Клим идет к Ленцу! Стихи, его мне нужны сейчас же!

— Вот они, на столике лежат!

Кирилл засунул в боковой карман стихи Клима.

— Можно сказать — все устроены?

— Все! Чего нам нужно еще в такое время?

— Этот вопрос неинтересен! Интересна сама жизнь! Везде идут собрания, вечеринки, пламенные речи говорятся!..

— Кирилл! где теперь очередная вечеринка?

— В один вечер — две! На днях в колонном зале клуба концерт в пользу ссыльных, с участием Ильина, и в то же время — нелегальный вечер в моей квартире.

— Опять Ильин!

— О да! Это теперь модная знаменитость: из-за голоса в высшем обществе принят, чуть ли не у губернатора в гостях бывает, а сам под тайным надзором состоит и недавно на закрытом вечере перед рабочими с речью выступал! Горячая голова! Собственно говоря, идет не борьба, а жестокая расправа правительства с малейшими признаками жизни! Борются не с крестьянством, борются с интеллигенцией из-за ее попыток разбудить народ и очень боятся рабочих! Борются с их организованностью, борются с учащейся молодежью! Хотят вновь выполоть «плевелы»! Но выходит наоборот: даже наш обывательский город ожил! Всюду собирают деньги для арестованных, высланных и сосланных! Жизнь кипит, ребята! Не отставайте от нее! Надеюсь, все увидимся на вечеринке в моей квартире!

Он торопливо пожал всем руки и быстрыми шагами вышел.

Через несколько минут явился Клим, бледный и мрачный. Молча сел в глубокое старое кресло.

— Швах! — вздохнул он.

Ему ответили смехом; сообщили о поступлении в капеллу и о том, что Кирилл взял его стихи для Ильина, который знаком со столичными редакциями.

Клим махнул рукой.

— Не верю я ни в каких Ильиных и ни в каких редакторов!

И, вдруг вскочив, крикнул:

— Верю в одного себя! Ведь почему-нибудь говорит же тут! — Он стукнул себя в грудь. — Вот и сейчас шел сюда, а стихи сами лезут в башку! Именно вот об этом самом! Будто стоит кто-то темный за моими плечами и нашептывает такое, вроде вот этого… — Приятели не сразу заметили, что «пиит» вслед за этим заговорил только что сочиненными стихами и говорил со страстью и горечью: он побледнел, глаза его сверкали. Какая-то внутренняя сила исходила из щуплой фигурки Клима, касаясь их сердец. Неужели этот некрасивый парень с длинным носом действительно поэт?

Клим шагнул вперед и, ни на кого не глядя, продолжал, чувствуя, что его слушают:

— Не вешай голову! Ну что ж, что на поэта не похож? Ведь дарования зерно тебе природою дано, и с этой верою в груди — своей дорогою иди! Плаксива муза у тебя! Мечтанья тихие любя, чужда и смеха и греха, она печально хмурит лоб, а чуть — глазами хлоп-хлоп-хлоп! И в слезы! Ха-ха-ха-ха-ха!

Слушателям вспомнился Филадельфов и его саркастические речи, когда он со смехом бросил Климу шутку о слезливой музе его. Теперь в стихах Клим превратил его в Мефистофеля — давнишний образ скептицизма. Ясно — дописался до чертей!

— Ты добродетель изгони! Ты грусть на смех перемени! — продолжал поэт свою бредовую речь. — Чем все оплакивать опять — попробуй лучше осмеять! и в многопесенной груди ты струны мощные найди! По ним, как слыхивал я встарь, рукою смелою ударь! В напевах новых загремит мой хохот, злоба закипит, волью я в них сарказма яд, и о тебе заговорят, и, может быть, блеснет тогда твоя туманная звезда!

— Может быть! — глубокомысленно ответил из угла «граф».