Кандалы

С первых же слов оратор заинтересовал слушателей не красотой построения речи, не свободой хорошо подвешенного языка, а простотой и сжатой содержательностью, обилием убедительных мыслей. Чувствовалось, что он хорошо знает предмет, о котором говорит, и знает гораздо больше, чем говорит. В сравнении с тем, что он говорил, речь Ильина показалась трафаретной: постепенно вкрапливаясь, вливалось в нее совершенно новое содержание.

Молодой оратор говорил о рабочих, об их роли в революции, о таких широких горизонтах великого будущего, о каких до этого Павлу и Онтону и не мечталось. Всех захватили мысли, казалось, впервые брошенные в толпу.

Теперь и Павел вспомнил его: ведь это — друг Кирилла, приезжавший когда-то весной к ним в деревню с сестрою своей. А вот и она: сидит в укромном уголке рядом с Кириллом, и такой у них разговор идет, что как будто и не заметили Павла, проходившего мимо.

Толстокожему уравновешенному здоровяку Листратову, редко впадавшему в чувствительность и никогда не принимавшему близко к сердцу чужого горя, неожиданно для него самого вспомнилась Груня, чужая для всех, которую прочили замуж за Кирилла, а того потянуло к заезжей ученой барышне. Пожалуй, из-за этого не по сердцу выбрала тогда Груня мужа, да и погибла… Тело-то ее волнами в разлив прибило прямо к задам листратовских домов… А Кирилл, как ни в чем не бывало, сидит с этой, разговоры разговаривает… Пожалуй, и женится, войдет в семью интеллигентов, для которых революция — все!.. Но что такое творится теперь в городе? Бедой какой-то пахнет: шлют людей в Сибирь да в каторгу. А дальше что? Тяжелое предчувствие шевельнулось в мужицкой душе Павла: и все из-за того, что увидал брата, должно быть с нареченной невестой.

«Вставочка» затянулась надолго, вплотную сгрудились слушатели к низенькому человечку. Что-то в ней почуялось такое, что и под Павлом земля закачалась. Быть им всем в Сибири! А Россия куда идет? Сдвинулась махина с места, чуть заметно поплыла, а у Павла сердце в первый раз в жизни заныло, под ложечкой засосало! Выпить, что ли?

Подвернулся Онтон.

— Где у них там буфет-от? Айда, старик, хватим!

В плывучей толкотне понесло их в задние комнаты, откуда нюхом чуялся винный дух: в буфете в табачном дыму плохо было видно людей. Преобладали блузники и молодежь. Из угла сквозь общий шум слышался ровный, спокойный голос:

— Люди из народа не могут быть народниками, потому что знают народ! Господин Ильин хороший человек, но он — барич, жизни не знает)! До крестьяцской-то революции очень далеко-с! Десятки миллионов людей ковыряются в земле, рассеяны по деревням! Агитация до них не скоро дойдет! Говорят, у нас есть опытные люди! На них возлагаются надежды…

— Извините-с! Опытные люди теперь все по кустам сидят! А как же иначе? Вы вот это и сказали мне, что и я, мол, опытный? Верно! Выслан сюда в кандалах-с, по этапу! На Путиловском заводе работал! Нынче, я вам скажу — у нас, у рабочих, не с бочки речи говорят, а потихоньку, полегоньку, шепотом перешептываются. До открытых-то восстаний, ох, как далеко! И все-таки, заметьте, — без рабочих не начать революции! Мужик — он с хитрецой, мужик разный бывает, а у рабочих одна душа! Тут хозяева, а насупротив — мы! Эх, какая ненависть кипит, кабы вы знали! Холодная, как лед. Никогда мы с хозяевами этими, с толстосумами нашими, ни о чем договориться не могли, а теперь и договариваться не желаем! И без того, как в пекле, задыхаемся! Да лучше бы они нам хоть это место, хоть пекло-то, уступили — потому что мы и на том свете не поладим с ними!

Это говорил из угла человек в блузе, с продолговатой каштановой бородой и холодными, как сталь, пронзительными глазами. Говорил сухо и язвительно, с наружным спокойствием годами накопившегося сарказма. Холодные слова его проникали в сердце, как яд, а от пронзительных глаз становилось неприятно.

Он встал и вразвалку вышел из комнаты.

— Вот черт! — вырвалось у кого-то. — Речь, можно сказать, тоже непримиримая, но только с другой стороны, а глядит-то как? Его глазами вместо алмаза можно стекло резать!

— А ты, часом, не стекольщик?

— Стекольщик и есть! А он кто?

— Слесарь с литейного завода, Альбрехт! Его будто и не видать нигде, а вся суть в нем: что скажет, то вся мастерская примет — а оттуда и по всему заводу его словцо пойдет! Поговори-ка с ним! Башка! А язык! Как бритва! Петербургский подпольщик.

— Эх, если бы все рабочие были у нас, как Альбрехт!

— В том-то и горе, что еще мало таких!

Вошел Кирилл и поманил кого-то пальцем: из облаков дыма возник поэт Клим Бушуев. Кирилл под руку повел его за дверь. В коридоре стоял Ильин, слушавший разговоры.

Кирилл познакомил их.

— Я прочел ваши стихи! — сурово и строго пророкотал певец. — Пожалуй, когда-нибудь что-нибудь выйдет, но теперь это не то, что нужно в нашей литературе! Вы слишком мрачно рисуете народ!

Заметив, как изменился в лице поэт, Ильин добавил:

— Талант есть, продолжать следует, но печататься рано! — И начал говорить о том, что Клим слишком молод, что времени впереди еще мною.