Кандидат на выбраковку

Это был последний раз, когда я видел моего деда живым. Он умер в 1991 году. Очень подвижный и веселый, мой дед Андрей Аврамович, так много для меня сделавший. Казалось, что все беды, валившиеся на него, он переносил играючи, без малейшего для себя ущерба. Он никогда не жаловался, во всяком случае, при мне. Может быть напрасно? Я заметил: люди, переносящие удары судьбы без стенаний и нытья: «Ну, почему я такой несчастный?» – будто провоцируют все новые и новые испытания. Словно кто-то невидимый, специально к ним приставленный, методично прессует, давит, ломает гордецов, бьет со всех сторон, выявляя «запас прочности», ожидая мольбы и жалоб.

Дед всегда держался молодцом, но не смог перенести смерти внука Андрюши. Андрей, мой двоюродный брат, мамин племянник. Мальчику едва исполнилось 13 лет, когда он умер от рака желудка.

Два внука – сначала я, а следом Андрей – были потеряны дедом при жизни. Смерть Андрюши стала страшным потрясением. У деда случился инсульт. Его парализовало. Он не мог не только двигаться, но и говорить, перестал узнавать родных. Но жизнелюбивый характер и воля взяли свое. Спустя некоторое время Андрей Аврамович пошел на поправку, даже начал интересоваться политической жизнью в стране. Как оказалось, напрасно. Потому что умер он возле телевизора. Последним словом дедушки было: «Фашист», брошенное в ответ на самозабвенные националистические бредни Владимира Жириновского. Понятно, что Владимир Вольфович мастер самопиара и может как хамелеон менять окраску. Для него это игра. А кто-то ведь воспринимал его всерьез. К таким относился и мой дедушка Андрей Аврамович – ветеран Великой Отечественной, еврей по крови, русский по духу, у которого «коричневый бред» Вольфовича спровоцировал второй инсульт. И тут уже ничего не изменишь.

* * *

Лифт, в котором меня поднимали, остановился на четвертом этаже. Я увидел дверь с табличкой «Отделение костной патологии». В нее и втолкнули мою каталку.

Для меня это лечебное заведение ничем не отличалось от других больниц, в которых мне довелось полежать. Более того, когда меня закатили в палату, где отныне мне предстояло лежать, показалось, я вновь попал в астраханскую Первую областную клиническую больницу. Палата имела тот же размер и была рассчитана на четыре кровати, однако в ней, так же как и в астраханской, стояло пять. По две кровати располагались вдоль стен, и одна – прямо под окном – на нее клали новеньких.

Конечно, я не ожидал «европейского» уровня в общедоступном советском лечебном учреждении даже с гордым наименованием «институт». У меня уже был опыт лежания в подобном институте – саратовском. Московский мало, чем отличался от своего провинциального собрата. Во всяком случае, внешне. Меблировка, распорядок дня: время отбоя, подъема, приема пищи, различных процедур, операций, врачебных обходов – все было точной копией того, к чему я привык за время своих «больничных университетов».

Хотя… Одно отличие все же имелось. В названии учреждения присутствовало прилагательное «Центральный», и это кое о чем говорило. А именно: здесь лечились больные из всех республик Советского Союза и тех, в основном развивающихся, стран, правительства которых были лояльны политике СССР. Наша палата тоже оказалась «интернациональной».

* * *

Мой сосед, имени его не помню, был из Литвы. Как выглядел, тоже не помню – прожили мы вместе всего-то четыре неполных дня, однако, в память он врезался поведением: заносчивой демонстрацией своего превосходства над всеми другими, нелитовцами, но только теми нелитовцами, кто был из Союза. С нелитовцами из-за границы он подчеркнуто любезничал, не теряя, однако, при этом чувства собственного достоинства.

Был конец 1986 года, но уже тогда литовский патриот в полный голос возвещал о том, что Литвы скоро не будет в составе Советского Союза и она вышвырнет из своих пределов всех «оккупантов». Поскольку в тот момент я оказался в палате единственным русским, то литовскую нелюбовь к России я сполна ощутил на своей шкуре.