Каникулы совести

Например, Игорь, и прежде не отличавшийся особой молчаливостью, теперь как-то совсем уж неестественно оживился, ни на секунду не умолкал, через каждое слово всхохатывал своим эксклюзивным коротким смешком — и то и дело дёргал сидевшую рядом с ним Кутю то за рукав, то за краешек ладного воротничка-гофре, то за одну из тонких золотистых косичек, в которые она невесть когда успела собрать свои струистые волосы. Вообще, было понятно, что он знаком с ней куда лучше, чем делал вид тогда, у окна. Насколько лучше — сказать было трудно, ибо сама Кутя вела себя до крайности чинно и благопристойно, почти не поднимала глаз от тарелки (мы с ней сидели визави, и я с неловкостью сознавал, что, скорее всего, она стесняется именно меня!) и почти не реагировала на его назойливые приставания.

Но самой удивительной была метаморфоза, произошедшая с Альбертом. Он преобразился почти до неузнаваемости — однако, как я ни вглядывался, даже под пыткой не смог бы сказать, в чём конкретно заключается перемена. Было бы сверхнаивностью предполагать, что он хотя бы ради этого великолепного обеда сменит свой несвежий тельник — в нежном, живом солнечном свете, льющемся из огромного круглого окна столовой залы, тот выглядел даже более заношенным и убогим, чем обычно. Ещё глупее было бы надеяться, что он, как положено хорошему хозяину, поддержит светскую беседу. За всё время трапезы он не произнёс, кажется, ни слова — лишь изредка хитровато поглядывал на меня (я отвечал ему вежливой полуулыбкой) да отстранённо ухмылялся искромётным шуткам Кострецкого, как всегда, отдувавшегося за двоих (собственно, за всех четверых, ибо мы с Кутей, ещё не притёршиеся друг к другу, тоже едва ли были ценными собеседниками). Вдобавок он — единственный из нас — нисколько не заботился об этикете и (к молчаливому, но явному неодобрению своего ментора) отлично справлялся с нежными десертами при помощи своих крупных белых пальцев, — пока остальные, предпочитая остаться голодными, нежели осрамиться, скрупулёзно орудовали целым набором золотых ложечек, вилочек, ножичков, палочек и даже, чёрт подери, зловещего вида щипчиков, к которым я прикасался с особой опаской.

Словом, Альбертик даже в присутствии дамы оставался Альбертиком — вялым, безразличным, плохо воспитанным и слегка чудаковатым увальнем. И в то же время это был совсем другой человек. Мужчина. Которому, как ни странно, даже шла несвежесть, неотёсанность и лёгкая чудинка. В чём-то он, как ни малоправдоподобно это звучит, казался сейчас даже обаятельнее Кострецкого, чья профессиональная и немного синтетическая харизма, честно говоря, начинала уже слегка раздражать. Альберт же был только сам собой — и был вполне хорош без дополнительных стараний. Исходившее от него так хорошо известное всей России ощущение потусторонности, эдакого жутковатого балансирования на некоей невыразимой словами грани уже не отталкивало, а, напротив, неудержимо притягивало — да так, что я, врач-психотерапевт с более чем полувековым стажем, вынужден был изо всех сил бороться с собой, чтобы не испытывать к нему ненужной симпатии.

Но как это вышло? Что было этому причиной?.. Неужели — всего-навсего падавший на него — недоступный органам чувств и всё-таки слишком остро ощущаемый — отсвет неяркой скромной девочки, этой королевы современной красоты, красоты без крайностей, сидящей рядом и аккуратно ковыряющей ложечкой шоколадный пудинг?.. Похоже, что так. Удивительно. В свои без малого девяносто я видел подобное впервые — и теперь болезненно чувствовал, что несмотря на весь свой профессионализм и опыт душеведа, до сих пор не понимаю чего-то самого главного в этой непростой жизни.

Покуда я размышлял обо всём этом и пытался вникнуть в разворачивающуюся передо мной мистерию взаимоотношения полов, изысканные яства медленно, но верно исчезали в наших утробах, — и вот Кострецкий, перестав, наконец, искриться спасительным остроумием и блаженно откинувшись на стуле, предложил «слегка прошвырнуться» — а после всей компанией проводить Кутю к её домику. (Круглый персиковый павильончик?.. Ну конечно же.) Все без возражений согласились — как любая скучная, плохо сколоченная компания мгновенно соглашается на все предложения активиста-подвижника, героически взвалившего на себя лидерские полномочия.

Гулять решили вниз по излюбленной Кострецким дубовой аллее с качающимися скамейками. При ласковом свете созревшего дня она выглядела далеко не столь зловещей, как показалось мне накануне, — и всё же, едва мы вступили в неё, я ощутил в душе неприятное послевкусие, перед глазами всплыли нож и верёвка; мне тяжело было смотреть как на Альберта, так и на Игоря. Видимо, тот с присущей ему чуткостью понял это, — так как в следующий миг, энергичным жестом схватив покорного Гнездозора под вялую руку, потащил его вперёд, интимно мурлыча на ухо — не иначе, всякие важные государственные соображения, которые посторонним слушать не полагалось. Мы с Кутей, хошь-не-хошь, остались в распоряжении друг друга.