Каннибалы

О Беловой Риточка говорила, как мать младенца, не чувствующая физического с ним разделения: мы поели, мы срыгнули, мы поспали, мы покакали…

– Я тебе позвоню, – пообещала Риточка.

– Только ты знаешь, – недовольно намекнул Володя. – Если всю жизнь посвящать работе, то для личной места не останется.

Он был перспективным женихом. Поэтому его следовало потомить.

– Посмотрим, – пообещала Риточка. – Пока!

Выключила телефон. Бережно задвинула ящик с канифолью, где стоял: возле трюмо. Хозяйственно оглядела гримерку Беловой. Все ли в порядке? Все должно быть идеально. Присмотрелась к зеркалу, подышала, поскоблила ногтем, вытерла рукавом невидимое пятнышко. Взяла надорванный пакет с канифолью. Понесла обратно – в гримерку Вероники. Поставила на место. Совсем уже было вышла. Но заметила вертящийся табурет перед трюмо. Совсем новый. Веронике его поставили совсем недавно. А у Беловой в гримерке старый! Риточка взяла табурет за ногу. У прима-балерины все должно быть лучшим. Веронике теперь зачем? И на старом посидит.

Старый табурет из гримерки Беловой она утвердила перед трюмо Вероники. Села, табурет старчески скрипнул, стукнул разболтанной ножкой. Риточка поглядела на три своих отражения: профиль, анфас, профиль. Придала лицу загадочно-надменное выражение. Снова набрала Володю:

– Приветик. Я вспомнила. Я после воркшопа твоего – могу. Только я потом к себе вернусь, – строго предупредила Риточка, запирая гримерку. – У нас утром – сценическая в костюмах.

И только потом вспомнила про целлофановый комок в кармане. Вынула, пульнула в мусорную корзину в коридоре.

5

Геннадий ощутил привычную грусть. Вот они: двое живых смотрят на дело рук того, который давно-давно бесследно умер. А потом умрут они, тоже без следа. Но и за горизонтом их жизни эта бело-голубая мать все так же будет обнимать свое бело-голубое дитя. Перед ними будут стоять другие люди, до которых Мадонне с младенцем тоже не будет никакого дела.

Евграфов (сталелитейные заводы, место в списке «Форбс») тоже смотрел на Мадонну и тоже был грустен. Мадонна теперь, технически говоря, была его. Он мог ее расколоть. Разбить молотком. Закопать. Но от этого только острее чувствовал тщету обладания вечным. В его среднерусских чертах, вяло собравшихся вокруг носа-дули, появилось нечто интересное и глубокое. Во всяком случае, одухотворенное. Лицо у Евграфова было таким, будто он смотрел в окно на чужую жизнь, куда его не пустят никогда.

Геннадий все-таки спросил:

– Разочарованы?

– Нет-нет, – мягко запротестовал Евграфов. Выдавил улыбку. – У меня посткоитальная тоска.

– Понимаю, – искренне согласился Геннадий. Одно дело – хотеть вещь. Другое дело – получить.

Евграфов подошел к Мадонне почти вплотную. Изучил, вбирая все трещинки на эмали. Лицо его снова отвердело, снова стало обычным и неинтересным.

– Разумеется, я не собираюсь ее показывать. Но все-таки это дом. Могут увидеть, не знаю, подруга сына, дочкины подружки, родственники… Сейчас такие родственники. Сами же сольют.

– Нет, владелец – прежний владелец – кипеж устраивать не будет, – заверил Геннадий.

– Мне и кипежа не надо. Если вещь в розыске по линии Интерпола… сейчас все такие осведомленные стали. В Интернет выходить умеют…

– Он не заявил о пропаже.

– А страховой?

– И не заявит. Он сам скрывал эту вещь.

– Спиздил у кого-то? – изумился Евграфов.

– Эта Мадонна находилась в венском собрании Леопольда Райхельгауза. До прихода нацистов. Потом след ее как бы – вежливо говоря – затерялся.

– А след Райхельгаузов?

Геннадий пожал плечами.

– Все погибли.

– Печально.

– Отыскались потом какие-то родственники, уже в Америке. Какая-то седьмая вода на киселе. Но все равно. Попадало под действие закона о реституции. Так что сами понимаете, сидел этот господин со своей коллекцией тише воды ниже травы. И теперь не пискнет.

Евграфов то ли опять любовался Мадонной, то ли нарочно медлил с переводом второй половины суммы. На столе (неплохой александровский экземпляр, как отметил Геннадий) плоско лежал лэптоп. Евграфов наконец подошел к столу, поднял крышку компа. Ударил по клавишам. Но опять завис:

– А югославы?

– Те, которых поймали, однажды выйдут из тюрьмы – и получат свою долю. Они это сами понимают.

Евграфов кивнул, нажал на кнопку и завершил перевод денег.

– Доверяйте, но проверяйте, – улыбнулся он.

Геннадий вынул телефон. Сообщения пока не было.

Евграфов опять стоял перед Мадонной. Геннадий видел его спину. Теперь что-то происходило только между ними двоими – вещью и хозяином.

– Нет, не буду я тебя вообще выставлять, – задумчиво сказал Мадонне Евграфов. – На хуя мне проблемы. Я же не герцогиня Сассекская. Открою иногда сам – посмотрю. И все.

– Искусство не принадлежит народу, – поддержал Геннадий.

– А кому? Кто больше башляет? – усмехнулся Евграфов.

– Кто больше любит. Кто ради него готов на большее, – без тени иронии ответил Геннадий.

Звякнуло смс. Геннадий поднял и показал Евграфову телефон. Мол, все о’кей.

Открыл смс, и улыбка его остановилась.

«Где горох?!!» – стояло там. И рожа с взорвавшимися мозгами.

Опять звякнуло. На этот раз подтверждение, что деньги от Евграфова пришли.