Каньон-а-Шарон

Мы все уже слушали только их. Дашка скрестила руки на груди и качала головой.

— Почему же? — ответил Коля. — Кто вас гонит?

— Спасибо тебе!! — завопил Фима.

— Тебя там никто не трогал, — вмешалась Дашка. — Это ты всем морды бил.

— Антисемитам — бил! И здесь буду!

— Я тебе сейчас покажу — буду, — пообещала Дашка.

— Да, я антисемит, — сказал Коля, уже ничего не соображая, — евреи должны жить в своей стране.

— Вор должен сидеть в тюрьме.

— Молчал, молчал и высказался.

Коля встал и ушел в туалет.

— В-вова, — сказала Жанна. — Чего т-ты улыбаешься?

— Всюду одни и те же разговоры, — сказал Володя.

— Но ты п-понял, что Коля говорил про тебя? Или ты совсем т-тупой?

— Для меня тут нет работы, — сказал Володя.

Фима рвался возразить, но Дашка не дала:

— Помолчи.

— Папа хочет сюда ехать, — сказал Володя. — Герман Львович, мне нужно с вами поговорить.

Дашка поймала его на слове:

— Вот папа проводит тебя в гостиницу, вы и поговорите.

Мы с ним вышли на улицу.

— Я примерно представляю, где гостиница, — сказал Володя. — Если у вас нет времени…

— У меня есть. Ты хотел про папу.

— Дашка говорит, у вас все в порядке, вы фильм снимаете, я очень рад за вас. И Ира Николаевна… Да, про папу. Вы ведь с ним всегда находили общий язык… Ему уже семьдесят пять, Герман Львович. Знаете, в его возрасте… Нет, он прекрасно сохранился, все такой же, он работает, монографию пишет, но какие-то, со стороны это незаметно, какие-то отклонения есть. Он ведь в энциклопедиях упоминается, это дает право на американское гражданство, я узнавал, есть специальная программа, и в Германию его приглашали, лекции бы читал, там для меня тоже есть работа… И вот никак мы не можем его уговорить. Вы знаете, что моя бабушка умерла здесь?

Я изумился:

— Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?

— Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа… Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, — он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты… вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, — он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст… Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию…

— А что за Лилечка? — спросил я.

— Мало ли у него баб было… Вы ж его знаете… Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.

— Не думаю, — сказал я, — чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.

— Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.

— Но ты же не можешь ему помешать, правда? — спросил я.

Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:

— А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?

— А ты куда?

— Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.

Прощаясь, улыбнулся неотразимо:

— Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.

Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:

— Ма зе? Барзэль?[7]

— Дас Бух, — сказал Векслер.

— Что? — спросила Лилечка.

— По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.

— А ты что сказал?

— Я сказал, что книги.

— На иврите?

— На немецком.

— Почему на немецком?

— Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.

— Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.

— Ма зе? Барзэль? — завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.

Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:

— Здравствуй, Ириша.