Кант: краткое введение

Эстетический опыт — движущая сила множества «эстетических идей». Это идеи разума, который преодолевает границы возможного опыта, пытаясь представить в «чувственном облике» характер мира, находящегося вне чувственного восприятия (т. 5, с. 156). Вне эстетических идей не может быть истинной красоты, они поставляются нам и искусством, и природой. Эстетическая идея накладывает на наши чувства отпечаток воображаемого трансцендентального царства. Поэт, даже имея дело с эмпирическими явлениями, «стремится представить их с помощью воображения… чувственно воспринимаемыми в полноте, примера которой нет в природе» (т. 5, с. 156). Вот как представляет себе Кант действие художника. Когда, например, Мильтон хочет показать исполненного жаждой мести Сатану, он делает это так, что у нас не остается сомнений. И мы верим, что слышим не просто слова, но самую сущность мести. Мы словно бы преодолеваем все границы доступного, нам опыта и постигаем нечто неописуемое, лишь слабым отражением чего наш опыт является. Когда в музыке «Тристана» Вагнер выражает силу плотской любви, снова возникает чувство, будто мы поднялись над нашими обыденными страстями и воспарили к ощущению того, что они лишь слабо отражают.

Телеология и божественное

Далее Кант пытается от своей философии прекрасного перейти к ценности нашего отношению к миру, освобожденного от ограниченности возможности нашего познания, которая, как он сам доказал в первой «Критике», является необходимым условием «самосознания». В эстетических суждениях мы вступаем в отношения со сверхчувственной (то есть трансцендентальной) реальностью, недоступной нашему мышлению. Мы узнаем свою собственную ограниченность, величие мира и неподвластный выражению добрый порядок, который позволяет нам мыслить и действовать соответственно. Кант соглашается с бёрковским разграничением прекрасного и возвышенного. Иногда, ощущая гармонию наших собственных свойств и природы, мы поражаемся целесообразности и интеллигибельности всего, что окружает нам. Это и есть чувство прекрасного. В другое время, склоняясь перед бесконечным величием мира, мы оставляем даже попытки познать его и управлять им. Это чувство возвышенного. Сталкиваясь с возвышенным, душа «побуждается оставить чувственность» (т. 5, с. 84).

Замечания Канта о возвышенном полны неясностей, однако они лишь усиливают впечатление, что его эстетика есть своего рода «преддверие» теологии. Возвышенное он определяет как «то, одна возможность мыслить которое доказывает способность души, превосходящую любой масштаб чувств» (т. 5, С. 89). Суждение о возвышенном приводит в действие наше нравственное чувство. Оно же указывает на еще одно доказательство «всеобщности» вкуса: требуя общего согласия, мы требуем, чтобы все разделили наше нравственное чувство (т. 5, с. 104). Вынося суждение о возвышенном, мы призываем ко всеобщему признанию имманентности сверхчувственного мира; Человек, не способный Ни почувствовать величия природы, ни испытывать благоговение перед ней, лишен очень важного для каждого разумного существа осознания ограниченности своих возможностей. Он не умеет смотреть на себя с трансцендентальной точки зрения, точки, из которой возникает нравственность.

Из ощущения возвышенного Кант выводит свою веру в Высшее Существо. Вторая часть «Критики способности суждения» посвящена «телеологии»: познанию целей вещей. Здесь Кант в манере, вызвавшей неудовольствие многих комментаторов, высказывает высшую степень симпатии к теологии. Наши чувства прекрасного и возвышенного с неизбежностью складываются в понимание природы как творения. В прекрасном нам открывается целесообразность природы; в возвышенном мы видим указание на ее трансцендентальное происхождение. Но мы чувствуем и еще кое-что. Доказательство бытия Бога на основе творения далеко от теоретических аргументов, оно ближе к нравственным указаниям, порождаемым нашими чувствами к природе и реализуемым в наших разумных действиях (в том смысле, что в них проявляется истинная цель творения). Впрочем, эти указания касаются идеального, а не реального мира. Таким образом, мы доказываем промысел Божий всеми нашими нравственными поступками, не имея в то же время возможности доказать, что этот промысел применим к миру, в котором мы живем. Конечная цель природы ясна нам не теоретически, а практически. Она заключается в благоговении перед практическим разумом, который «один сам себе законодатель». Пытаясь отнестись с тем же благоговением к тому, что мы чувствуем как возвышенное, мы, хотя и слабо, ощущаем приближение к трансцендентальному.